- Может быть, ради хорошеньких женщин вы и надели этот мундир. Интересно, какой мундир вы предпочтете надеть завтра?
Олесь слушал все это с волнением и поражался, откуда его тихая и молчаливая Ганна научилась так говорить.
- Вы страшно злы, мадам! - начиная чувствовать себя неловко, процедил сквозь зубы Сукальский.
- Наоборот, снисходительна. - Было нетрудно заметить, что Ганне не хотелось говорить со своими бесцеремонными гостями.
- Вас смущает моя форма? Но ведь в наше время военный мундир всюду открывает двери...
- Но он к чему-то обязывает?
- Да. Я военный корреспондент газеты религиозного направления. Святая католическая церковь призывает всех на борьбу с коммунистами, которые закрывают костелы. Какое все это имеет значение? - возразил Сукальский с прежней напыщенностью.
- У нас за полтора года коммунисты не закрыли ни одного костела.
Обер-лейтенант Цугер, подняв голову, выкрикнул:
- Прекратите это глупое препирательство!
Обозленный Сукальский попрощался и вышел. Квартировал он у Юзефа Михальского. Помощником во всех его делах был Владислав.
Цугер после ухода Сукальского настроился на веселый лад. Он видел, как ярко пылает в эту минуту красивое лицо Ганны, и ему страстно хотелось покорить эту гордую женщину. Он стал шутить, улыбаться какой-то наигранной, неестественной улыбкой, похожей на гримасу.
Ганна задержалась в столовой. Ей нужно было поговорить с обер-лейтенантом об одном щекотливом деле. Сегодня днем к ней пришла с яйцами в подоле Франчишка Игнатьевна и попросила вызвать через Цугера врача. Надо было вручить ему подарок. Ганна знала о трагической истории девочки и относилась к ней с большим сочувствием. Сейчас предстояло поговорить об этом с Цугером.
- Не окажете ли вы, - сдержанно обратилась Ганна, - господин Цугер, мне одну маленькую услугу?
- Я вас слушаю.
- У моей соседки есть больная девочка... То есть она не больна, а ранена в ногу. Это совсем ребенок. Случилось такое несчастье... Вы не могли бы разрешить врачу посмотреть девочку, господин Цугер?
Цугер долго не отвечал. Потом он поднял свои свинцовые глаза, бросил на Ганну какой-то пустой, ничего не выражающий взгляд и негромко проговорил:
- Стоит ли беспокоиться сейчас о какой-то девчонке, когда каждый день гибнут тысячи доблестных наших солдат? Ха-а! Лучше будем пить вино, пока мы еще молоды...
Ганна выбежала из комнаты и горько разрыдалась...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На другой день Франчишка Игнатьевна стала собирать Олю на прием к фельдшеру, старичку поляку, который скрывался от оккупантов. Оля долго отказывалась, протестовала и плакала.
- Ты что, хочешь, чтобы тебе отрезали ногу? - пригрозила Франчишка Игнатьевна,
- Тетя Франчишка, а если мы не пойдем к доктору? У меня уже не болит нога, я хромаю только маленечко... Вот сами посмотрите, совсем и не хромаю...
Крепко сжимая губенки, пересиливая боль, она даже пыталась улыбнуться. Но Франчишка Игнатьевна была неумолима:
- У тебя так быстро перестала болеть нога? Ты уже можешь не хромать? Я вижу, как ты можешь не хромать! Ах, доченька, кого ты хочешь обмануть? Тетю Франчишку? Не трусись, деточка! Ничего худого не будет тебе от доктора. Он непременно тебя вылечит.
Фельдшер, маленький седой старичок, принял Олю в полутемной с низким потолком комнате. Он не сразу разрешил Франчишке и Ганне войти в комнату, а заставил их сначала спрятаться в саду. Потом высунул из приоткрытой двери голову и тихо позвал Ганну. Попытавшуюся пройти следом Франчишку Игнатьевну оставил в передней.
Ганна стала наблюдать за перевязкой. Фельдшер быстро размотал загрязненный бинт и бросил его в таз. Промыв рану спиртом, не обращая внимания на стоны девочки, старичок покачал головой. Взглянув на Ганну, сокрушенно сказал:
- Плохо! Идет воспалительный процесс. Будьте любезны, пани Ганна, подайте вон тот флакончик. Придется резать...
- Что резать? - в ужасе спросила Ганна. - Неужели девочка может остаться без ноги?
- О, нет! Вы меня не так поняли. Придется вскрыть рану и сделать небольшую прочистку. Все будет отлично, - сказал он, беря ланцет.
- Но, господин фельдшер, она ведь ребенок... Посмотрите, как девочка дрожит, боится. Нельзя ли...
- Я уверяю, что не будет больно.
- Не забывайте, что перед вами ребенок, - настаивала Ганна. - Если нужно сделать прочистку, как вы выражаетесь, то неужели нельзя это сделать без вмешательства ваших ножей?
- Разумеется, можно. Но я хотел ускорить процесс выздоровления. Тогда сделаем проще. Положим лекарство, перевяжем - вот и все.
Закончив перевязку, фельдшер внимательно посмотрел на Олю.
- Какое прекрасное лицо у этой девочки! - воскликнул он. - Кто ее родители?
Оля понимала, что речь идет о ней, и видела пристальный взгляд старика. По ее бледному лобику катились крупные капли пота.
- Это дочка наших знакомых, - отвечала Ганна. - Она дочь советского офицера с пограничной заставы...
- Все мне понятно, не говорите больше ни слова, - сказал фельдшер, видя, что Ганна может сейчас же разрыдаться.
Старик помолчал, потом, взглянув на Олю добрым и грустным взглядом, ласково спросил:
- Как тебя зовут, девочка?
- Оля... - чуть слышно прошептала она.
- Твой отец пограничник? Комиссар?
Оля низко опустила голову и ничего не ответила.
- Не бойся! Я поляк и тебя не обижу. Вот возьми печенье... - фельдшер взял со стола пачку печенья и сунул ее растерявшейся Оле. - Ступай, малышка, и поправляйся, милая...
Когда они шли по тихой садовой дорожке, Оля спросила:
- Тетя Ганна, а как зовут этого хорошего дедушку?
- Я, милая девочка, даже и не узнала его имени. А вернуться к нему, наверно, уже нельзя...
Прошло несколько дней. Оля начала поправляться. Александру Григорьевну Франчишка отвела в Перстунь. Осталась Оля одна в чужой семье. С утра она брала в руки палочку, выходила во двор и, прихрамывая, гнала пасти гусей к берегу Августовского канала. С первых же дней ее трудовой жизни с ней начал враждовать старый злой гусак. Как только Оля подходила к стаду, глава гусиного семейства, вытянув шею, по-змеиному шипел, растопырив крылья, бежал навстречу. В первый день Оля так испугалась, что выронила свою палочку. Серый гусак исщипал ее до синяков. В другой раз он едва не сбил ее с ног. Оля вынуждена была отбиваться. Так, с раненой ногой и с синяками на теле, девочка стала привыкать к новой жизни, помогая Франчишке Игнатьевне в хозяйстве. Подогнав гусей к каналу, она садилась на пригорок неподалеку от берега и до боли в глазах неотрывно смотрела на заставу. Застава была совсем близко, в каких-нибудь двух километрах от поселка. О, если бы кто знал, как тянуло ее туда! Только бы одним глазком посмотреть в окошко своей квартиры! Там стояла ее кроватка, а где-нибудь в уголке, наверное, одиноко лежали заброшенная, осиротевшая кукла Маша и бархатный медвежонок с желтыми пуговицами-глазами.
С каждым днем Оля угоняла гусей все дальше и дальше от поселка и все ближе к заставе. Вот уже видны и мостик через канал, конюшня и маленькая баня, стоявшая неподалеку от дома, в котором они жили.
Высоко в небе над опустевшей заставой кружился коршун. То он парит под самыми облаками, то опускается вниз, пролетает над крышей казармы и вьется над вяло текущей в канале водой. Что-то высматривает крылатый хищник. Он с высоты, может быть, даже видит гнездышко с маленькими коршунятами. Оля завидует этой вольной птице и чувствует, что ей трудно, неимоверно трудно пройти даже несколько сот шагов, чтобы заглянуть в родной дом, где все ей так дорого и близко. Собрав все силы, всю волю, она оставляет гусей по эту сторону канала и направляется к заставе. Вот уже она ступает босыми ногами по нагретому солнцем деревянному настилу моста. Забыв про боль в коленке, быстро спускается в лощинку, затем поднимается на изрытую снарядами высотку. Вот баня, от нее начинается вторая траншея, по которой они вышли с Александрой Григорьевной с заставы. Но этого места теперь не узнать: все изуродовано, исковеркано взрывами. На бруствере глубокие вмятины танковых гусениц. И вдруг Оля видит запыленную, помятую зеленую пограничную фуражку. Затаив дыхание, она остановилась, чувствуя, как сильно заколотилось в груди сердце. Оля хотела поднять фуражку, но в это время в траншее увидела еще одну такую же запыленную фуражку, прикрывавшую чью-то голову. Под солнцем рубином поблескивала пятиконечная звездочка. Прижавшись спиной к стенке траншеи, там сидел полузасыпанный землей пограничник. Оля почувствовала, что ее душит что-то тяжелое, гнетущее. Задыхаясь, она закрыла глаза, пошла дальше ощупью, в темноте, и, не помня себя, очутилась в своей квартире.