Без всякой заминки и даже с готовностью он стал отвечать на расспросы. Сразу стало понятно: этим человеком никто никогда не интересовался.
Оказалось, бывший прапорщик.
11
Рутинная жизнь палаты продолжала о чём‑то напоминать. Особенно, когда уходила Марина.
Она навещала меня порой несколько раз в день. Привозила домашнюю еду. Перезнакомилась со всеми моими сопалатниками и даже с их посетителями. Подбадривала не только меня – всех.
Представляя себе её обратный путь домой, я терзался совестью. Но поделать ничего не мог. Однажды, когда я стал поднывать, просить, чтобы она поговорила с врачихой о моей выписке, Марина проговорилась. Врач ей сказала, что пока мои кардиограммы и анализы не сулят ничего хорошего.
После таких новостей, каково было одиноко возвращаться к Нике?
Оставшись без неё, острее ощущал своё одиночество. И в тоже время рядом со мной словно кто‑то появлялся. Не Бог, не ангел небесный.
Словно чьими‑то глазами видел я эту палату, этого Михаила Ивановича, этого плешивого джентльмена в синем халате и шлёпанцах с меховой оторочкой, этого парня у рукомойника, молча раскачивающегося по вечерам в обнимку со своей девушкой.
Молчали они о страшном. Как донёс мне Михаил Иванович, у парня – Вити с рождения ненормально большое сердце, обрекающее его теперь на скорую гибель. Ни операции, ни терапия спасти его не могли, и вот Виктор, уже который месяц угасал в палате, ни на что не надеясь. И при этом всячески порывался отвоевать у Михаила Ивановича право катать меня в кресле.
Но этого права бывший прапорщик уступать не желал. Он дорожил моим терпеливым вниманием, возможностью рассказать о себе. И поделиться вычитанными в газетках бреднями.
Он оказался деревенским жителем, единственным оставшимся в живых потомком раскулаченной когда‑то и прибившейся в Забайкалье семьи. От голода и болезней вымерла вся родня. Родившийся после войны малец выжил благодаря чужим людям, детскому дому. После школы попал в армию. Теперь солдатчина вспоминалась ему лучшим, самым сытным временем жизни. Служил он там же в Забайкалье.
Солдаты–сослуживцы демобилизовывались волна за волной, а он оставался. Потому что выходить на гражданку было некуда.
Притом, что гарнизонное начальство ценило его безотказную расторопность, выше прапорщика он не возрос, ни на какие учебные курсы идти не хотел. Да его и не посылали.
У Михаила Ивановича сформировалась психология слуги. Хорошо ему было пребывать в услужении у офицеров. Не считал зазорным чистить им сапоги.
Единственное, что с течением лет все чаще омрачало Михаила Ивановича, это усиливающееся ощущение тяжести на сердце, одышка, шум в голове и ломотьё в затылке. Как он ни старался скрывать недомогание, врачебная комиссия все же списала его из армии. В никуда.
Как он оказался в Подмосковье, как познакомился с бездетной пятидесятилетней вдовой – старостой сельского храма, я не стал уточнять.
— Это она потчует вас «Русью державной» и «Радонежем»? – спросил я как‑то, лёжа под очередной капельницей.
— Нас окормляет духовный отец батюшка Серафим – настоятель храма, – ответил Михаил Иванович. – Посылает меня в Москву за свежими газетами. В метро меня и прихватил инфаркт.
Держа на отлёте бритвенные принадлежности, джентльмен в синем халате прошлёпал мимо нас, выразительно посмотрел, словно хотел что‑то сказать. Но все же промолчал, проследовал дальше к рукомойнику.
Жену Михаила Ивановича мы все уже видели. Юркая, сухонькая чернавка, она навещала его дважды в неделю. Первым делом перестилала постель. Потом доставала из кошёлки провизию. Перекрестясь, закусывали вдвоём. Затем заставляла его прилечь, шуршала привезёнными газетами. Читала ему вполголоса о той же «мировой закулисе», о евреях, задумавших погубить русский народ.
Часто повышала голос, явно желая, чтобы откровения «Руси державной» услышали и мы все. «Геополитический заговор сионистов достиг своего апогея», – шустро балабонила она.
Как только она в сопровождении своего Михаила Ивановича ушла, джентльмен не выдержал. Он подошёл ко мне, опустился на стоящую рядом пустую кровать, яростно зашептал:
— Это невозможно больше терпеть. Как вы, Володя, можете с ним общаться? Ужас какой‑то. Подсудное дело…
Удивлённый тем, что он назвал меня по имени, я мог бы ему многое ответить… Но в этот момент Михаил Иванович, проводив жену, вернулся в палату. И я сказал коротко:
— Лежачего не бьют.
12
Если бы десяток дней назад я помер на одной из центральных улиц Москвы, то очевидно не знал бы ни этой палаты, ни коридора, ни вестибюля, где я покуриваю, сидя в кресле–каталке перед окном с тополем.