Лебедь на моих глазах стал увеличиваться в размерах, шея непомерно вытянулась, клюв сделался огромным и загнулся серпом вниз. Птица уже не плавала, а стояла на длинных лапах, которые, вытягиваясь все выше и выше, поднимали ее над водой. Но огромные белые крылья словно увязли в плесе, и птица напрягалась, стараясь вырвать их. Еще усилие, и это удалось. Лебедь с душераздирающим стоном взлетел и понесся над нами. Я успел заметить, что крылья у него красные - словно все в крови, и капли, оброненные мне на лицо, неприятно горячили лоб.
Я вновь взглянул на Авдотью и остолбенел пуще прежнего. Передо мною на траве в мучительно-сладострастной позе лежала женщина зрелого возраста. То, что она испытывала наслаждение, для меня было несомненным. Она словно пыталась проползти сквозь невидимое кольцо, плотно облегающее, но подвластное формам ее содрогающегося тела. Я стоял завороженный, и все это время мое тело испытывало сладкую истому, словно я сам проползал сквозь отверстие. Не знаю, сколько времени длилось наваждение, но мне показалось, что я находился в этом состоянии все свою жизнь от рождения. В себя привели меня резкие слова Авдотьи:
- Что вы наделали! Что вы наделали! - Повторяла она как в бреду, сидя на траве и раскачиваясь в разные стороны.
- Умоляю, успокойтесь, - бормотал я, хотя самого впору было успокаивать. - Я ничего такого не сказал, и вообще это вовсе не лебедь, а скорее всего фламинго: причуда губернатора.
- Зачем вы у него об этом спросили? - резко бросила Авдотья.
Передо мною вновь стояла пятнадцатилетняя девочка, раздраженное дитя, и я успокоился.
- Как зачем спросил? Россия - родина, отечество, я - русский офицер, я…
Авдотья не дала договорить, решительным движением приложила свою ладошку к моим губам и, уставясь на меня мерцающим взглядом, заговорила медленно и монотонно:
- Откуда вы знаете, что Россия - ваша родина? Ваша родина, может, совсем не здесь. Больше так никогда не говорите.
- Я понимаю, я очень виноват, - пытался оправдаться я сквозь ее ладонь. Кивал и соглашался со всем, лишь бы она успокоилась.
- И не только родина, - продолжала Авдотья, - но и люди, которые вас окружают, никогда не были вам родными и любимыми, поэтому вы их не можете полюбить, а только мучаетесь, не понимая, в чем дело.
- Как же, помилуйте, - не удержался я, отрывая ее ладонь от своих губ. - Родины нет, любить невозможно, а для чего тогда существовать прикажете?
- А вот я вам завтра на верховой прогулке объясню, если захотите.
Я ничего не успел ответить, как она уже бежала от меня по аллее к особняку.
- Вот так штука! - вытирая пот со лба, сказал я сам себе. И тут же вновь был потрясен увиденным: на белоснежной поверхности платка отчетливо проступило красное пятно. Птица! Кровавые крылья! Брызги! Я резко повернулся и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь от пруда…”
- Кириллыч, я воспользовался твоим компьютером, - сказал Туркин разомлевшему от коньяка Трошину, когда вышел из его кабинета.
- Надеюсь, успешно? - добродушно проговорил Александр Кириллович. - Что-то Иры с Иришкой долго нет, - озабоченно произнес он. - Небось, опять в «Шоколадницу» зашли, - тут же успокоил он себя. - Нехорошо, когда они так задерживаются.
- Пусть погуляют девочки, не все же дома сидеть, - поддел его Божмеров. - Да ты ревнуешь, старина, никак?
- Не ревную, а просто жена не должна надолго отлучаться из дома, - капризно ответил Трошин.
Лена подошла к Федору и тихо спросила:
- Ты переписал дискету?
- Да, - лаконично ответил он.
- Ну и что там?
От Федора повеяло таким холодом, что Лена внутренне передернулась. “В чем дело? Что с ним?” - побежали зябкие, как рябь на осенней реке, мысли. - “Что, в конце-концов, на этой чертовой дискете? Зачем только я притащила ее сюда!” Она кляла себя на чем свет стоит.
- Ничего особенного, - равнодушно ответил Туркин. - Так, сочинения романиста. Твой муженек сочиняет романы, вот и все.
- Ой ли? - вырвалось у Лены. “Он что-то недоговаривает”, поняла она.
Со странным чувством шла она домой. Не шла - перемещалась, словно тень Луны по бездонному Космосу. Душа ее напоминала облака, разорванные резким ветром. Два явления, плохо совместимые, пересеклись в ней. Вокруг роились, будто мухи, призрачные образы. “Что происходит? Федор резко переменился ко мне. Па с дядей Бобом изрядно выпили и увлеклись каким-то нудным философским спором, забыв о присутствующих. Мама с Иришкой пришли поздно и словно не рады мне…”
Действительно, Ирине Николаевне было не до гостей, так некстати собравшихся под крышей ее гостеприимного дома. Малышка раскапризничалась, у нее поднялась температура, и Ирина Николаевна, едва поздоровавшись со всей честной компанией, подхватила девочку на руки и унесла в свою комнату. Лена крикнула ей вслед:
- Ма, зачем ты Иришку на руки берешь, она ведь уже не младенец!
Но та лишь отмахнулась. У нее было больше опыта в деле воспитания детей.
Лена ощутила себя не в своей тарелке и поспешила уйти. На улице она с удовольствием втянула носом свежий воздух, но чувство дискомфорта не проходило. Она прибавила шагу и быстро дошла до дома. Когда открывала дверь своей квартиры, сердце тревожно забилось. И не напрасно: через несколько секунд в лицо ударил густой табачно-водочный запах. Она быстро прошла в коридор, захлопнув за собой дверь, заглянула в комнату и ахнула: в ее постели возлежал незнакомый мужчина в поношенных кроссах и кожанке.
- Ой, что такое?! - в ужасе отшатнулась она. - Что вы здесь делаете!?
- Лежу, - с пьяной невозмутимостью ответил тот, и в свою очередь спросил: - А вы что здесь делаете, и вообще кто такая?
- Я? - Лена изумилась такой наглости. - А вы-то кто?
- Я друг Андрея Нежного, - солидно произнес возлежащий.
- Послушайте, друг Нежного, - теряя терпение, сказала она. - Что, наконец, все это означает, здесь не ночлежка. Что вы тут делаете, черт подери?
- Я-то? - искренне удивился он такому вопросу. - Живу у друга. А ты чего приперлась к нам, ты кто, проститутка, что ль? Так мы тебя сегодня не вызывали.
Лену будто подбросило - подскочив на месте, кинулась на кухню. Там важно восседал Андрей с гавайской сигарой в зубах. Его распухшее лицо с вмятинами и синяками напоминало большой протухший помидор. Запах сигары, несмотря на крепкий аромат, не смог перешибить душок гниющего овощного склада.
- Любимая, - кивнул он жене. - Знакомься с моим другом, он там где-то, в недрах моей квартиры. Я по тебе соскучился и хочу тебя прямо сейчас, давай займемся любовью на столе.
Он попытался встать со стула, качнулся и протянул руки к жене. Она ловко увернулась.
- Любимая, - продолжал он, - мы шли из бара с моим дру… дру… другом, - Андрей рыгнул и уронил сигару. - И попали на демонстрацию. Я сказал омоновцам: “Вы поганые борзые Ельцина, который растоптал Россию… Ик!!”
Он возмущенно икнул.
- Ну так что? - спросила Лена, пытаясь прийти в себя после первого шока.
- Л-л-любимая, ик… Я геройски сражался с омоном, друг ударил с правого фланга, а с левого пошел в наступление весь народ, все поднялись на защиту отечества, партизаны схватили серпы и рогатки и ударили со стороны Бородина! Да, было время удалое, да говорят еще какое, недаром помнит вся Россия, как нежный друг врагов косил, богатыри не вы, а мы с Мишей Лермонтовым, потому как мы с ним ящик “Распутина” оглушили, а Распутин Гришка подставил Николая и всю его царскую семейку под вышку, и мы с бодуна провернули революцию, ик… За это надо выпить! Давай, наливай и пей с нами, любимая, пей, говорю тебе, кто не с нами тот против нас…
Он опять попытался подняться и поймать жену.
- Придурок, пошел ты к черту! - взвизгнула она. - Убирайся вон отсюда вместе со своим придурошным дружком!
- Не смей оскорблять моих друзей! - встал в позу Андрей. - Мои друзья гусары победили фашистов, а я, ты знаешь кто я? С кем ты имеешь честь р-р-разговаривать?! Я Спартак! Я топором рубил врагов и утопил всех в Чудском озере, всех до единого! Как свиней! И Гитлера вместе с ними!
- Плохо ты их топил, Гитлер-то живой, сидит себе на островах и пьет джин-тоник, - язвительно произнесла Лена.