- В час в «Стрельцовом Козероге». За тобой заедут.
Я стала наводить марафет, соображая с трудом (башка совсем не варила): значит, Грунов будет там. Это крутой элитный клуб, много слышала об этом, но еще не была. Я там возникну как бы с друзьями, прикид - светская чудачка развлекается. Все продумано заранее.
Ровно в час ночи, минута в минуту, явились оба секьюрити, те самые. На сей раз - сама элегантность, костюмы от Версачо, на пальцах - перстни с камушками. Изыск. Красавцы. Полный отпад. Грунов умрет от ревности. Сегодня я с ним поиграю, помучаю напоследок.
Сопровождающие, Пьер и Жан, секьюрити, конвоиры мои, галантно поцеловали мне ручку, распахнули дверцу «мерса», я по-птичьи впорхнула в тачку. И тут меня придавило тоской. Или совестью. И жалостью. Грунов, бедолага, и не подозревает, какая подлянка ему уготована. Не представляет, что в тех дневниках, но раз уж Константин прячет их в сейфе и в запертом кабинете, то уж такое там творится... Ну, я отсканирую экземплярчик и для себя. Хотя, старик запросто может это предположить, и потом уроет меня вроде бы невзначай, пожар в доме устроит, или взрыв. Для подстраховки. А что, свидетелей убивают, а участников событий и подавно... От этих мыслей мне аж поплохело.
Наш «мерс» плыл по водовороту ночных улиц, озаренных разноцветьем реклам, в салоне машины играла тихая музыка, мальчики перебрасывались светскими анекдотами, временами обращаясь ко мне, я что-то отвечала, к нашим лицам приклеилась маска рассеянной скуки, одна на всех, словно мы близнецы, но у каждого в душе сидели свои черти, а на подсознательном уровне мы улавливали тревоги друг друга, это роднило нас. У мальчиков было свое тайное дело, я это остро чуяла, и боялась, тревожилась за Костю Грунова. Ну вот, для меня он уже Костя, рановато что-то. Костей он должен стать только в постели, а до этого еще дожить надо...
В «Стрельцовом Козероге» цвели альпийские луга (искусственное покрытие), в фонтанах плавали рыбки, столики в белоснежном кружеве лепились, словно ласточкины гнезда, к хрустальным скалам стен с золотыми пузырьками внутри. Я небрежно прогуливалась среди этого великолепия, выбирая столик, и с отсутствующим видом поглядывала на гостей. Меня тоже рассматривали с восхищенным любопытством. Наконец, я выбрала столик под стеклянным водопадом и расположилась, ребята устроились слева и справа от меня. Подскочил кельнер в розовой ливрее, и я распорядилась подать коктейль, шоколад и фрукты. Ребята завели скучный разговор о том, кто из политиков и как делает свои дела и кто занимается каким бизнесом, я умело поддерживала разговор, показывая свою как бы осведомленность и заинтересованность. Мимо продефилировал Гел в вечернем платье и таким умелом макияже, что в нем на сей раз трудно было заподозрить гомика. Мне нравится слово «гомик», оно звучит почти как «гномик», и в этом что-то сказочно ласковое и доброе. Почему их не любят? Я улыбнулась Гелу и взглядом пригласила за наш столик.
- Сыграем в кегельбан, - предложил он, подойдя. - Не сейчас, позже.
Он сел против меня, опустил ресницы и сквозь них томно посмотрел в сторону. Там, куда падал его взгляд, я увидела Грунова - он держал бокал и задумчиво поглядывал на залу с кегельбаном. Пока я болтала с Гелом (сегодня он казался стопроцентной женщиной), мои секьюрити куда-то отлучились, и я, воспользовавшись случаем, стала забрасывать его вопросами:
- Кто такая Милалиса? - в лоб спросила я.
- Ну, знаешь ли, - уклончиво ответил он. - Спроси что полегче.
Я нахмурилась и грозно уставилась на него:
- Гел, ты мне друг?
- Подруга, - хохотнул он.
- Прекрати это все. Отвечай, ну? - Я начала сердиться.
- Видишь ли, - нехотя сказал он. - Милалиса, видишь ли, человек непростой.
- Это я и без тебя знаю. А к а к о й она человек? - произнесла я с нажимом.
- Посвященный, - тихо ответил Гел.
- А точнее можно? - Я переломила в пальцах соломинку для коктейля и с недоуменьем посмотрела на обломки пластмассовой синей трубочки.
- Можно, отчего ж. - Он задумался. - У Старика есть досье. Я заглядывал, но не все помню. Вроде, она в свои тринадцать лет ушла с паломниками, крестилась, бродила по святым местам. Тогда она звалась Анной Топьевой. Ей с детства были открыты астральные и ментальные планы, тонкие миры были ее стихией.
- Дальше, дальше, - торопила я, боясь, что нам помешают.
- А дальше, м-м... - Гел мялся, играя на моем нетерпенье. Он медленно потягивал коктейль, он расковыривал финик, извлекал косточку и катал ее по скатерти.
- С каких пор ты стал садистом, мой мальчик? - нежно проворковала я. - Не мучай, говори.
Гел оставил, наконец, в покое финик, и устало, скучно продолжил:
- В общем, Анна, она... - он помолчал, подыскивая слова. - Короче, она дочь учительницы в Костроме, так. Училка эта, Эвелина, дама строгая и странная, так, если кратко, в городке ее уважали и, ну, не то чтоб сторонились, а как-то не сближались с ней, что ли, не понимали, в общем. Ну, непонятная она какая-то вроде. Эвелина жила с младшей сестрой, семнадцатилетней Каталиной, писаной красавицей, кроткой, мягкой, замкнутой. Сестры жили сами по себе, очень независимо, на все имели свое мнение, и не очень-то обращали внимание на провинциальное общественное мнение. А в провинции так нельзя, а они жили по столичным меркам, хотя в столице никогда не были. Характер у них был этакий широкомасштабный. Это и настораживало местную общественность, это для провинциалов было непонятно. Нехарактерно как-то. Ясно я выражаюсь, да? Сестер интересовала религия, и мистика, занимались эзотерикой, у них случались видения, иногда они могли пророчествовать, этот дар был особенно развит у Каталины. Обе контактировали с тонкими мирами. Старшей сестре, Эвелине, или попросту Еве, как звалась она по-домашнему, ей не везло в личной жизни: дважды была замужем, и оба раза овдовела. Первый ребенок родился мертвым. Все близкие, которым она хотела помочь - умирали. Младшая сестра поняла: поскольку обе они живут как бы меж двух миров - темным и светлым, то им нельзя ни к чему привязываться душой, иначе они все будут терять. Любая привязка делает потерю. Извечная борьба между Божественным и Небожественным мирами, и две женщины, попавшие в эти тиски, две открытые души словно меж двух жерновов. И Каталина, потрясенная этим открытием, стала всех сторониться. Она боялась страшной кармы. И осталась девственницей, чтобы не погубить никого своей любовью. А старшая сестра, Ева, мечтала о дочери и вымаливала ее в церквях, молила Бога о ребенке, так вот. От кого родила вдова, это неизвестно, людям Старика узнать это не удалось. Но было у Евы, а потом и у сестрицы ее, видение, что рожать надо в Москве. Так она и поступила, в результате вернулась с новорожденной дочерью, переполненная счастьем. Так что Анну Топьеву, ныне Милалису Грунову, вырастили мать и тетка. Это все, что я знаю, в награду - поцелуй.
- Отец Милалисы был Топьев? - поинтересовалась я.
- Нет, Топьев - фамилия последнего мужа Евы, она его очень любила и даже дала его фамилию дочери. Сама же она ни разу не брала фамилии мужей и живет под своей девичьей, как бы храня свою независимость. Теперь все?
- Все, - сказала я, и чмокнула Гела в напудренный висок.
Янка замолчала и перевела дух.
- Хорошо, девочка, очень хорошо, - одобрил Шах и захохотал. – Самое смешное, что твою сказочку и вымыслом-то не назовешь. Ты, небось, и не думала, а Старик-то действительно существует, и у него есть сын. И сын этот, кликуха – Тень, дорогу нам перешел, щенок паршивый, ну ничего, мы его достанем, из-под земли выцарапаем гаденыша. Вырвем у него векселя, нам не в первой. А тебе, видишь ли, придется стать капканом.
- Но я уже была! – вскричала Янка. – Сорвалось же все!
- Теперь не сорвется, - пообещал Шах.
Глава 26
Леночка рассеянно наблюдала за псом. Норд долго нюхал ствол дерева, сосредоточенно ходил вокруг, потом, задрав заднюю лапу, обозначил свою границу.
«У собак все четко», подумалось ей, «а вот у людей неразбериха, сумятица». Странная отрешенность вместе с ноющим чувством тревоги давили ее. «С чего бы это? Из-за Влада? Или из-за беременности, может, бывает на таком сроке?»