— Ещё придётся ударить, — сказал Порфирий.
— А что значит переход количества в качество? — спросил я.
— А то, что росло на берегу двенадцать елей, а мы их спилили и обработали, возились с ними много часов, и вот это количество елей и нашего труда превратилось в новое качество — в плот, который несёт нас по реке! И можно заняться философией…
— И историей, — сказал я. — Расскажи-ка нам о Потапычах: что они там ещё натворили…
— Идёт! — сказал дядя весело. — На чём мы остановились?
— Как они плакали, встретившись в лесу.
Дядя задумался, глядя вперёд.
— Они встречались всё реже и реже… — медленно начал дядя.
«Как он странно рассказывает, — подумал я, — как будто не рассказывает, не вспоминает, а сочиняет. Между прочим, он и всегда так рассказывает».
— Встречались всё реже, — повторил дядя. — Потапыч Большой окончательно ушёл в лесную жизнь, а Потапыч Маленький поступил в гимназию и переехал с семьёй в город. Потому что смотритель вышел на пенсию. Он был уже стар и болен. Разлука с сыном, когда тот жил в медвежьей семье, сильно повлияла на его здоровье. Смотрителя освободили от платы за обучение сына. По бедности. Князь выхлопотал ему свидетельство… Между прочим, могу прочесть его наизусть, чтобы ты наконец понял, что всё это не сказки…
— Прочти, — сказал я. — Хотя я и не думаю, что это сказки…
— «Свидетельство номер пятьсот двадцать пять! — забарабанил дядя, как по-писаному. — Дано сие из Елисаветпольского городского полицейского управления отставному начальнику гамборского почтового отделения… — тут дядя кашлянул и запнулся, — живущему в городе Елисаветполе, первой части по Якобсоновской улице, дом Хасмамедова, для представления в Елисаветпольскую гимназию на предмет освобождения от уплаты за право учения сына его… — тут дядя опять запнулся, — в том, что, как видно из донесения пристава первой части города Елисаветполя от десятого апреля сего года за номером три тысячи шестьсот двадцать восемь, проситель имеет от роду пятьдесят семь лет, жену Татьяну пятидесяти семи лет и двоих детей, из коих младший сын учится в Елисаветпольской гимназии, имущества же проситель никакого не имеет и существует на получаемую пенсию в пятнадцать рублей в месяц и дневные заработки. Апреля десятого дня тысяча девятисотого года. Полицеймейстер: Климов. Письмоводитель: Шитов».
— Как ты мог запомнить это свидетельство? — спросил я.
— Память! — сказал дядя. — Мало ли какие мне приходилось запоминать бумаги! Даже которые нельзя было переписывать!
— Почему нельзя было переписывать?
— Потому что прошу не перебивать! — сердито сказал дядя.
Порфирий загадочно улыбнулся.
«Вот это память!» — подумал я.
— Вначале Потапыч приносил домой одни пятёрки, — продолжал дядя. — Да иначе и нельзя было: беднякам спуску не давали! Чуть что — и вылетишь из гимназии! Под конец он всё же вылетел!.. В тот год Потапыч посещал последний класс гимназии. Мальчик с жадностью читал газеты, в которых печатались сообщения о театре военных действий. Русско-японская война занимала умы всех. Газеты были полны рисунков, изображавших разные идиотские подвиги на фронте. Например: одинокий казак, отбивающийся от целого полка японцев! Казак размахивает штыком, а вокруг целые кучи японских трупов! Этот шовинистический бред покорил многих. Никто ещё не знал о грядущем Поражении, но крики Поражения уже носились в воздухе вместе с воплями о Победе. Я тебе говорил, что царизм был колоссом на глиняных ногах. В армии был полный развал: оружия не хватало, снарядов тоже…
— Воевали шапками?
— Вот именно! Дело дошло до того, что, когда царь устраивал смотр войскам, уходившим на фронт, солдаты занимались переодеванием за холмом…
— Как — переодеванием?
— Очень просто! Об этом смотре даже стихи были написаны:
Приближалась первая русская революция…
Потапыч часто ходил в гости к князю Шервашидзе. Там он познакомился с молодыми грузинами. Это были весёлые люди! По ночам они собирались у князя, пили вино, пели свои бесконечные переливчатые многоголосые песни и о чём-то говорили шёпотом. Иногда Потапыч улавливал обрывки фраз, и они поражали его. В них звучали угрозы самодержавию! Я уже говорил тебе, что князь сочувствовал революционерам. Он даже скрывал в своём доме террористов: тех, кто кидали бомбы в царских министров и жандармов. У Шервашидзе прятаться было удобно: он был вне подозрений. Вёл он себя чрезвычайно хитро. Потапыч смутно догадывался о многом.
Случилось так, что один раз Потапычу дали пачку листовок, чтобы он разбросал их по городу. В листовках был напечатан призыв к демонстрации. Всерьёз Потапыча, конечно, не принимали, его считали мальчишкой. Ему просто доверяли, потому что он был свой.
Потапыч взял эти бумажки в гимназию и попался! Кто-то из маменькиных сынков случайно заглянул к нему в парту и увидел прокламации… Скандал на весь город! В гимназии обыск. Потапыч в полиции…
— Влево! — громко сказал Порфирий. — Впереди камень!
Дядя и Порфирий схватили вёсла и стали загребать влево, широко расставив на плоту ноги.
Я посмотрел вперёд: на гладкой поверхности реки завивался бурун, и от него уходил по течению белесоватый след.
Через несколько мгновений огромный коричневый камень проплыл мимо нас справа по борту. Из воды торчала его мокрая лысина.
— Чуть не задели, — сказал дядя.
— Рассказывай, — сказал я.
— Сутки мальчишку допрашивали в участке, — продолжал дядя. — Он, конечно, отвечал, что ничего не знает, что нашёл листовки на улице. На другой день князь пришёл в полицию. Его принял сам полицмейстер. «Ваше превосходительство! — сказал князь. — Мальчик глуп как пробка! Вы, очевидно, знаете, что он пробыл долгое время в медвежьей семье?» — «Я слышал об этом от своей жены», — сказал полицмейстер. «Он там очень остановился в своём развитии, — сказал князь. — Стал почти идиотом». — «Успехи в учении у него, однако, отменные!» — улыбнулся полицмейстер. «Это пристрастие педагогов, — улыбнулся в свою очередь князь. — Мальчишку жалеют». — «Охотно верю, князь, в вашу искренность, — сказал полицмейстер. — Я знаю, что он ваш крёстник, что вы его любите. Но, может быть, он и вас обманывает?» — «Я знаю его лучше, нежели самого себя! — сказал князь. — Прокламации попали к нему случайно. Он далёк от политики!» — «Я вам верю, ваше сиятельство, — повторил полицмейстер. — Но где доказательства?» — «Доказательство только одно, — схитрил князь. — Мальчик спит и видит во сне войну! Он мечтает отдать свою жизнь за веру, царя и отечество! Согласитесь, что это не вполне нормально». — «Если это так, князь, — сказал полицмейстер, — всё будет в порядке! Я допрошу его сам…»