Мы полезли вверх по тропинке, прижимаясь к скале.
Из-под моей ноги вырвался камень и с высоты громко плюхнулся в море.
— Тише ты! — зашипел Митя.
Мы поднялись и сели передохнуть.
Дул ветер.
Глубоко внизу покачивался на волнах наш карбас со спущенным парусом, как в синем колодце. Тень от скалы лежала на воде длинным треугольником, и в основании этого треугольника — в воде под скалой — вспыхивало и сверкало тёмно-красным, как будто на дне что-то горело.
За краем тени поверхность моря всё время меняла цвета, как вертящаяся плоскость калейдоскопа: появлялись и исчезали разноцветные полосы и многоугольники — синие, красные, жёлтые…
По сравнению с морем и небом остров казался мрачным. Сразу за краем скалы неизвестно как росли вековые ели среди высоких причудливых камней, соперничая с ними в росте, росли густо-густо, почти вплотную, а между ними переплетались кусты можжевельника.
Ветер глухо гудел в чаще, и верхушки елей покачивались.
И вдруг я услышал тихий перезвон колокольчика.
Я не мог понять, где он звенит: то он раздавался в чаще, то внизу, под скалой.
Я вспомнил, что так же звенит колокольчик Порфириевой коровы, когда она бродит вокруг дома, щипля траву, или когда спит в сарае, вздыхая и ворочаясь, — у коровы на шее висит колокольчик и всегда подрагивает и звенит, днём и ночью.
— Тут где-то корова, — сказал я. — Колокольчик…
— Это птица поёт, — тихо сказал дедушка.
И колокольчик сразу зазвенел! Или это была флейта?
Мы теперь сидели спиной к морю.
Дедушка посмотрел в чащу, потом в небо, где появились вытянутые розовые облака.
Ветер шевелил белую бороду и волосы на голове леда.
Флейта заплакала совсем рядом.
— Пошли, — сказал дедушка.
Мы вошли в чащу и стали продираться сквозь заросли. Здесь было темно. На лицо садилась паутина, я вздрагивал и смахивал её пальцами, и опять шёл вперёд за дедушкой и Митей, проваливаясь в мох и разводя ветви руками.
Деревья гудели, и колокольчик позванивал, и пела флейта, как будто кто-то плакал, но легко и радостно.
Впереди забрезжило оранжевым, там угадывались переплетения ветвей и стволов, а в середине чернело что-то огромное и непонятное.
— Сядем, — прошептал дедушка.
Я нащупал под собой камень и сел.
Флейта запела высоко-высоко, и темнота впереди зашевелилась, загораясь пламенем, обретая форму, и я увидел огромную птицу!
Я увидел, как тёмным золотом осветилось её курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона…
— Птица Сирин! — закричал я. — Птица Сирин!
Я вскочил с места… И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костёр, — остров горел! — ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять всё потухло — остались чёрные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белёсый камень, похожий на потухшую головёшку…
Самое главное
Мы пришли с дядей на берег моря — проститься с полуночным солнцем. Потому что назавтра мы уезжали. В Москву. У дяди уже были в кармане билеты.
В доме Порфирия давно спали. Да и всё вокруг спало. Даже громкоговоритель на станции. И Чанг спал возле наших ног, возле камня, на котором мы сидели.
Спали ветры — и Веток, и Полуношник, и Полудник, — спали камни и песок под ними, и избы на песке спали, блестя глазами на Белое море, и море спало, и белыми челноками спали на воде чайки.
Приплюснутое овальное солнце лежало на море, как лебедь, спрятавший под крыло свою голову: розовый лебедь, заснувший на волнах!
Была глубокая белая ночь.
— Скоро солнце совсем уйдёт, на всю зиму, — сказал дядя. — Видишь — оно уже краем заходит за горизонт…
— Неохота с ним расставаться, — сказал я. — Хотя и в Москву хочется. Что-то там мама сейчас делает…
— Письмо у неё грустное, — сказал дядя. — Она пишет, что у меня какие-то сложности…
— У тебя? Какие?
— На работе. И вообще.
— Наверное, тебя опять куда-нибудь пошлют, — сказал я. — Воевать. Или строить.
— И вся-то наша жизнь есть борьба! — улыбнулся дядя.
— С врагами?
— И с врагами, и с самим собой, и с обстоятельствами…
— Послать бы их к чёрту, все эти обстоятельства! — сказал я. — И привезти сюда маму! Вот было бы здорово!
— Тебе здесь очень понравилось? — спросил дядя.
— Ещё бы! — сказал я.
— Скажи мне: что ты вынес вчера? — спросил дядя. — Из этой поездки на остров?
— Вчера? Я?
— Да, именно ты! — повторил дядя, глядя на меня серьёзно.
— Я вынес целый мешок трески! И зубатки! — сказал я гордо. — Правда, меньший, чем Пантелей Романович… Зато я ещё нёс весло! А Митя ничего не нёс — когда мы шли домой, он спал на ходу…
— Сам ты мешок трески! — рассмеялся дядя. — Я тебя спрашиваю в высшем смысле! Что ты вынес для себя в высшем смысле, понимаешь?
— Понимаю, — сказал я, покраснев.
— Ну, что же ты вынес?
— Птицу Сирин! — сказал я. — Я обязательно нарисую её, как только приеду в Москву. Но скажи — откуда она там берётся?
— О, это тайна! — воскликнул дядя. — Хотя всё открывается просто…
— Наверное, закат… Но почему она поёт?
— И закат, и камни, и ветер, — сказал дядя. — И ещё кое-что!
— Что?
— Этвас! — улыбнулся дядя.
— Ну дядя же!
— Это не моя тайна, — сказал дядя. — Спроси у автора. Или додумайся сам… Но дело не в этом! Что ты вынес ещё? Ибо не это главное!
— А что главное?
— Подумай, — сказал дядя, закуривая. — Я могу тебе подсказать: что ты вынес изо всей нашей поездки? Что самое поразительное?
Я задумался. Мысленно перебрал я в памяти всю нашу поездку. Все наши приключения: и дядины единоборства с сёмгой, и мои — с форелями, и как Порфирий спускался на бревне, и как мы поднимались на сопку, и наше крушение на плоту…
— Наверное, наши приключения, — сказал я робко. — Когда медведь отдавал тебе честь…
— Люди! — перебил меня дядя. — Вот что главное! Прекрасные люди, с которыми я тебя познакомил.