— Что случилось? Болен?
— Нет, не болен. Сегодня у меня Судный день
— Судный день? Что это такое? И какое это имеет отношение к еде?
— Я еврей, и в Судный день евреи не едят.
— Брось глупости, ешь — на мою ответственность!
Он говорил участливым доброжелательным тоном, и я поблагодарил его за готовность «взять на себя ответственность». Он приоткрыл дверь, скорчил гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку, и сказал:
— Ну, давай миску, налью.
— Нет, нет, — поторопился я исправить ошибочное впечатление, произведенное словами благодарности. — Налейте, пожалуйста, моим товарищам.
— Чудак, — пробормотал он.
Охранник пожал плечами и налил в протянутые миски добавку — добавку, полученную за счет еврейского Судного дня и поста, не отмененного Лукишках, несмотря на готовность одного из стражей революции и сторожа арестантов «взять на себя всю ответственность».
Что будет со мной в следующий Йом-Кипур? Что будет с моей женой, оставшейся на «свободе»? Что будет с престарелыми родителями, с братом и сестрой? Что будет с десятками тысяч моих единоверцев? Что будет с моими собратьями по ту и по эту сторону границы?
Мозг не в состоянии ответить, и отвечает встревоженное сердце молитвой и трепетом.
Повторяя про себя передававшиеся из поколения в поколение слова молитвы, я снова чувствую, как исчезают непроницаемые преграды между мной и моими близкими. Исчезла камера, исчезли стены и появилась во всем великолепии ярко освещенная синагога, я вижу бедный родительский дом, освещенный любовью матери, чистотой и верой. Ночь «Кол-нидрей» в тюрьме НКВД, Судный день в Лукишках — такая ночь тоже может быть ночью утешения, такой день тоже может стать днем единения со всем светлым, что бываете жизни человека.
Ночь прошла, день сменился вечером, и сразу после Судного дня наступили ночи допросов.
5. КТО НА «Б»?
На допросы меня выводили по всем правилам хорошо отработанной методики. Через несколько часов после сигнала «отбоя» со скрипом отворялась дверь камеры. Мы тут же просыпались. Как заключенные со стажем, мы умели засыпать при свете яркой лампы, которая давала охране возможность наблюдать за нами и во время сна. Сон особенно глубок в первые часы ночи, но гул шагов, лязг ключей и скрип двери прерывали самые сладкие сны.
Проснувшись, мы смотрели на дверь. На пороге уже стояли рядом с дежурным охранником два человека в форме.
— Кто здесь на «Б»? — тихо спросил один из них.
В НКВД это значит: чья фамилия начинается на букву «Б»?
По законам советского «мертвого дома» заключенного не называют полным именем: не дай Бог, услышат в соседних камерах или охрана ошибется дверью… Только в самых исключительных случаях охранники имеют право входить в камеры «врагов народа». По всем этим причинам наука НКВД выработала правило, по которому заключенного вызывают с порога: «Кто на «А»? или «Кто на «Я»? а заключенные отвечают изнутри. Если вызываемый тут, его ответ услышат только сокамерники (если таковые имеются); если произошла ошибка, обитатели камеры так и не узнают, кто, кроме них, попал в лапы НКВД.
В нашей камере только моя фамилия начиналась на «Б». Я отозвался.
— Имя-отчество? — спросил он, не отрываясь от списка.
— Менахем Вольфович.
— Одевайтесь. На допрос!
Я оделся. Соседи молчали. Говорили только их глаза. Я вышел из камеры. Вдоль перил винтовой; лестницы была натянута металлическая сетка: как: бы заключенный не сбежал в такое место, откуда даже НКВД не сумеет привести его на допрос… По — пути два или три раза передо мной открывались ворота. Пришлось пройти несколько длинных дворов. Лукишки — тюрьма большая. Вдруг мне приказали остановиться и повернуться лицом к стене. Мы простояли несколько минут. Я не видел ничего, кроме стены, но за спиной слышались шаги. Догадаться было нетрудно: ведут на допрос другого заключенного, и по законам науки НКВД я не должен видеть его лицо, а он — мое. В другом дворе я прошел мимо заключенного, стоявшего лицом к стене. Углом глаза удалось увидеть его спину — секретность оказалась не без трещин. Наконец меня ввели в маленькую, теплую, хорошо освещенную комнату и приказали сесть возле письменного стола. Охранники вышли, и я немного насладился видом «человеческой комнаты». Вскоре тихо вошел и уселся напротив меня человек в форме капитана и с наганом у пояса.
— Вы Бегин? Менахем Вольфович Бегин? — спросил он, предварительно оглядев мою бритую голову и заросшее лицо.
— Да.
— Я ваш следователь, и это наша первая встреча. У нас будут и другие встречи. Длительность следствия зависит только от вас, от ваших ответов. Кстати, я читал все, что вы для нас написали, но это чепуха. Все это можно выбросить в корзину. Придется рассказать правду. В камере вы наверное поняли, что у нас лучше говорить правду.
— Задавайте вопросы, — попросил я. — Кстати, как мне к вам обращаться?
Во время первого следствия в помещении НКВД мне пришлось много лавировать, чтобы избежать прямого обращения, вроде «господин», «пан». Я знал, что в Советском Союзе такая форма обращения считается порочной, но сомневался, могу ли я называть следователя товарищем, как это принято в коммунистическом обществе. У моего соседа по камере, польского офицера, сомнении по этому поводу, несмотря на всю его гордость, не было: он решил, что с «товарищами» стоит сдружиться. Но когда он обратился со словом «товарищ» к охраннику, тот сердито отозвался: «Серый волк тебе товарищ!» Мне не хотелось удостоиться подобного ответа, но в ходе длительного следствия трудно будет уклониться от прямого обращения, и поэтому я задал приведенный выше вопрос.
— Вы должны называть меня «гражданин следователь», — спокойно ответил офицер НКВД. — А теперь скажите, когда вы стали сионистом?
— В детском возрасте.
— В какую организацию входили?
— С десяти до тринадцати лет был в Ашомер ацаир, а с пятнадцати являюсь членом Бейтара.
— Вижу, что преступную деятельность вы начали очень рано.
— Почему преступную? Я думаю, что моя деятельность была правильной и законной.
— Вы «думаете»? Очень важно, что думает Менахем Вольфович Бегин… А я заявляю, что вы крупный политический преступник, вы хуже убийцы десяти человек!
— Но почему, почему?
— Потому что вся ваша деятельность была антисоветской и контрреволюционной.
— В чем она была антисоветской?
— Оставьте этот тон. Вы пришли сюда отвечать на мои вопросы, и я не намерен отвечать на ваши. Кто завербовал вас в Бейтар?
— Никто не завербовал. Я сам вступил.
— Этого не может быть. Когда у нас вступают в комсомол, требуется рекомендация других товарищей. Кто рекомендовал вас?
— Никто не рекомендовал. Меня в городе знали и приняли в организацию охотно.
— Почему вы вступили именно в Бейтар?
— Мне понравилась их программа. Я много читал и слушал Зеэва Жаботинского.
— Жаботинского? А, это наш старый знакомый, предводитель еврейских фашистов.
— Неправда. Жаботинский антифашист, он был настоящим либералом.
— Не болтайте чепуху. Нам известно, что Жаботинский был полковником в Интеллидженс сервис.
— Неправда. Жаботинский сформировал во время Первой мировой войны еврейский легион, вступил в него рядовым солдатом и дослужился до звания лейтенанта. Он не был полковником и не служил в британской разведке. Он служил еврейскому народу, и англичане, в отместку за его борьбу против их антиеврейской политики, не пустили его в Эрец Исраэль.
— Ах, какая риторика. Вас, кажется, оскорбила правда о вашем вожде?
— Я не скрываю, что Жаботинский был моим учителем. У него я перенял веру, и память о нем мне очень дорога. Я арестован и должен отвечать на вопросы, но, пока могу, буду защищать честь своего учителя. Будь задета честь Ленина, вы, гражданин следователь, не делали бы то же самое?
На этот раз следователь вышел из себя. Он ударил кулаком по столу и закричал:
— Снова эти дурацкие вопросы? Своего Жаботинского вы сравниваете с Лениным? Не смейте больше повторять это сравнение. Ленин был вождем всех народов и гением человечества, и не смейте упоминать его имя рядом с именем вашего Жаботинского.