Выбрать главу

— Дай-ка, — сказал я себе, — погляжу на товарища.

Продвинулся я осторожно, бесшумно в частом ельнике, приподнял одну веточку — ну, вот и здравствуйте!

Через это лесное оконце мне открылась поляна в лесу, посередине её две берёзы, под берёзами — пень, и рядом с пнём в зелёном брусничнике красная сыроежка, такая огромная, каких в жизни своей я ещё никогда не видел. Она была такая старая, что края её, как это бывает только у сыроежек, завернулись вверх.

И от этого вся сыроежка была в точности как большая глубокая тарелка, притом наполненная водой.

Повеселело у меня на душе.

Вдруг вижу — слетает с берёзы серая птичка, садится на край сыроежки и носиком — тюк! — в воду. И головку вверх, чтобы капля в горло прошла.

«Пить, пить!» — пищит ей другая птичка с берёзы.

Листик там был на воде в тарелке — маленький, сухой, жёлтый. Вот птичка клюнет, вода дрогнет, и листик загуляет. А я-то из оконца вижу всё и радуюсь и не спешу: много ли птичке надо, пусть себе напьётся, нам хватит!

Одна напилась, полетела на берёзу. Другая спустилась и тоже села на край сыроежки. И та, что напилась, сверху ей:

«Пить, пить!»

Вышел я из ельника так тихо, что птички не очень меня испугались, а только перелетели с одной берёзы на другую.

Но пищать они стали не спокойно, как раньше, а с тревогой, и я их так понимал, что одна спрашивала:

«Выпьет?»

Другая отвечала:

«Не выпьет!»

Я так понимал, что они обо мне говорили и о тарелке с лесной водой: одна загадывала — «выпьет», другая спорила — «не выпьет».

— Выпью, выпью! — сказал я им вслух.

Они ещё чаще запищали своё: «Выпьет-выпьет».

Но не так-то легко было мне выпить эту тарелку лесной воды.

Конечно, можно бы очень просто сделать, как делают все, кто не понимает лесной жизни и в лес приходит только, чтобы себе взять чего-нибудь. Такой своим грибным ножиком осторожно подрезал бы сыроежку, поднял к себе, выпил бы воду, а ненужную ему шляпку от старого гриба шмякнул бы тут же о дерево.

Удаль какая!

А по-моему, это просто неумно. Подумайте сами, как мог я это сделать, если из старого гриба на моих глазах напились две птички, и мало ли кто пил без меня, и вот я сам, умирая от жажды, сейчас напьюсь, а после меня опять дождик нальёт, и опять все станут пить. А там дальше созреют в грибе семена-споры, ветер подхватит и рассеет по лесу для будущего…

Видно, делать нечего. Покряхтел я, покряхтел, опустился на свои старые колени и лёг на живот. По нужде, говорю, поклонился я сыроежке.

А птички-то! Птички играют своё:

«Выпьет — не выпьет?»

— Нет уж, товарищи, — сказал я им, — теперь больше не спорьте: теперь я добрался и выпью.

Так это ладно пришлось, что когда я лёг на живот, то мои запёкшиеся губы сошлись как раз с холодными губами гриба. Но только бы хлебнуть — вижу перед собой в золотом кораблике из берёзового листа на тонкой своей паутинке спускается в гибкое блюдце паучок. То ли он поплавать захотел, то ли ему надо напиться.

— Сколько же вас тут, желающих! — сказал я ему. — Ну тебя…

И в один дух выпил всю лесную чашу до дна.

М. М. Пришвин

РАЗНОЦВЕТНЫЕ КОРАБЛИКИ*

(Из рассказа «Осенняя картиночка»)

Сколько разноцветных корабликов сегодня на нашем пруду: жёлтые, красные, оранжевые, — целая флотилия!

Все они прилетели сюда по воздуху. Красиво покачиваясь «на крыльях ветерка», они опускались на воду тихо и плавно — без плеска и без шума. И всё ещё продолжают прилетать новые, — не спеша, спокойно, как бы задумчивые. Прилетит кораблик, опустится на воду и тотчас поплывёт, с поднятыми парусами, — поплывёт так важно, горделиво!

Много ещё прилетит их сегодня, завтра, послезавтра… Большой ещё запас таких корабликов на деревьях, разноцветной стеной окружающих наш красивый пруд. Теперь, пока летят всё больше кленовые: они раньше других пускаются в путь — в своё первое и последнее путешествие. Это — самые парусистые кораблики. Изредка прилетит липовый, ляжет на воду золотым кружком и почти не двигается с места. Рядом с ним опустится кленовый — и сейчас поплывёт. Остроконечные его лопасти дугой загнуты кверху, — ветерок на них и напирает, как на паруса. А какие между ними есть нарядные, просто прелесть!

Вон плывёт целый отряд совсем пунцовых, — так и горят на солнышке! Это всё, должно быть, с того пышного клёна, который красуется вон там, на берегу, разрумянившись на славу…