И слышу я — где-то за частым ельничком серенькая птичка пищит:
«Пить, пить!»
Это, бывает, перед дождиком серенькая птичка — дождевик — пить просит:
«Пить, пить!»
— Дурочка, — сказал я, — так вот тебя тучка-то и послушается!
Поглядел на небо, и где тут дождаться дождя: чистое небо над нами, и от земли пар, как в бане.
Что тут делать, как быть?
А птичка тоже по-своему всё пищит:
«Пить, пить!»
Усмехнулся я тут сам себе, что вот какой я старый человек, столько жил, столько видел всего на свете, столько узнал, а тут просто птичка, и у нас с ней одно желание.
— Дай-ка, — сказал я себе, — погляжу на товарища.
Продвинулся я осторожно, бесшумно в частом ельнике, приподнял одну веточку — ну, вот и здравствуйте!
Через это лесное оконце мне открылась поляна в лесу, посередине её две берёзы, под берёзами — пень, и рядом с пнём в зелёном брусничнике красная сыроежка, такая огромная, каких в жизни своей я ещё никогда не видел. Она была такая старая, что края её, как это бывает только у сыроежек, завернулись вверх.
И от этого вся сыроежка была в точности как большая глубокая тарелка, притом наполненная водой.
Повеселело у меня на душе.
Вдруг вижу — слетает с берёзы серая птичка, садится на край сыроежки и носиком — тюк! — в воду. И головку вверх, чтобы капля в горло прошла.
«Пить, пить!» — пищит ей другая птичка с берёзы.
Листик там был на воде в тарелке — маленький, сухой, жёлтый. Вот птичка клюнет, вода дрогнет, и листик загуляет. А я-то из оконца вижу всё и радуюсь и не спешу: много ли птичке надо, пусть себе напьётся, нам хватит!
Одна напилась, полетела на берёзу. Другая спустилась и тоже села на край сыроежки. И та, что напилась, сверху ей:
«Пить, пить!»
Вышел я из ельника так тихо, что птички не очень меня испугались, а только перелетели с одной берёзы на другую.
Но пищать они стали не спокойно, как раньше, а с тревогой, и я их так понимал, что одна спрашивала:
«Выпьет?»
Другая отвечала:
«Не выпьет!»
Я так понимал, что они обо мне говорили и о тарелке с лесной водой: одна загадывала — «выпьет», другая спорила — «не выпьет».
— Выпью, выпью! — сказал я им вслух.
Они ещё чаще запищали своё: «Выпьет-выпьет».
Но не так-то легко было мне выпить эту тарелку лесной воды.
Конечно, можно бы очень просто сделать, как делают все, кто не понимает лесной жизни и в лес приходит только, чтобы себе взять чего-нибудь. Такой своим грибным ножиком осторожно подрезал бы сыроежку, поднял к себе, выпил бы воду, а ненужную ему шляпку от старого гриба шмякнул бы тут же о дерево.
Удаль какая!
А по-моему, это просто неумно. Подумайте сами, как мог я это сделать, если из старого гриба на моих глазах напились две птички, и мало ли кто пил без меня, и вот я сам, умирая от жажды, сейчас напьюсь, а после меня опять дождик нальёт, и опять все станут пить. А там дальше созреют в грибе семена-споры, ветер подхватит и рассеет по лесу для будущего…
Видно, делать нечего. Покряхтел я, покряхтел, опустился на свои старые колени и лёг на живот. По нужде, говорю, поклонился я сыроежке.
А птички-то! Птички играют своё:
«Выпьет — не выпьет?»
— Нет уж, товарищи, — сказал я им, — теперь больше не спорьте: теперь я добрался и выпью.
Так это ладно пришлось, что когда я лёг на живот, то мои запёкшиеся губы сошлись как раз с холодными губами гриба. Но только бы хлебнуть — вижу перед собой в золотом кораблике из берёзового листа на тонкой своей паутинке спускается в гибкое блюдце паучок. То ли он поплавать захотел, то ли ему надо напиться.
— Сколько же вас тут, желающих! — сказал я ему. — Ну тебя…
И в один дух выпил всю лесную чашу до дна.
М. М. Пришвин
РАЗНОЦВЕТНЫЕ КОРАБЛИКИ*
(Из рассказа «Осенняя картиночка»)
Сколько разноцветных корабликов сегодня на нашем пруду: жёлтые, красные, оранжевые, — целая флотилия!
Все они прилетели сюда по воздуху. Красиво покачиваясь «на крыльях ветерка», они опускались на воду тихо и плавно — без плеска и без шума. И всё ещё продолжают прилетать новые, — не спеша, спокойно, как бы задумчивые. Прилетит кораблик, опустится на воду и тотчас поплывёт, с поднятыми парусами, — поплывёт так важно, горделиво!
Много ещё прилетит их сегодня, завтра, послезавтра… Большой ещё запас таких корабликов на деревьях, разноцветной стеной окружающих наш красивый пруд. Теперь, пока летят всё больше кленовые: они раньше других пускаются в путь — в своё первое и последнее путешествие. Это — самые парусистые кораблики. Изредка прилетит липовый, ляжет на воду золотым кружком и почти не двигается с места. Рядом с ним опустится кленовый — и сейчас поплывёт. Остроконечные его лопасти дугой загнуты кверху, — ветерок на них и напирает, как на паруса. А какие между ними есть нарядные, просто прелесть!
Вон плывёт целый отряд совсем пунцовых, — так и горят на солнышке! Это всё, должно быть, с того пышного клёна, который красуется вон там, на берегу, разрумянившись на славу…
Все эти цветные кораблики плывут в одну сторону, направляясь в продолговатую бухточку, в конце пруда. Их набралось уже там видимо-невидимо, — пальцем, как говорится, ткнуть некуда.
А что там белеется между ними — какие-то маленькие беленькие лодочки, с широким парусом на носу? Вот и на пруду виднеются несколько таких же лодочек… И как легко скользят они по поверхности воды, ловко обгоняя всех на своём пути! Это всё пёрышки, дугой изогнутые, пушистые пёрышки. Вода к ним не прилипает, вот они и скользят по ней, словно конькобежцы по льду. И какие все чистенькие, свеженькие пёрышки! Откуда они?!
А вон там, на берегу, под кустом раскидистой ивы, приютилось многочисленное семейство уток. Одни из них мирно почивают, спрятав голову под крыло; другие сладко дремлют, положив свой широкий клюв на изогнутый горбом, туго набитый зоб; третьи, тихо покрякивая, занимаются туалетом — чистят, перебирают и приводят в порядок пёрышки. При этом нет-нет да и упадёт одно, другое, третье на землю. Ветерок его подхватит, кувырком докатит до воды, а потом и пошло оно скользить по пруду белой лодочкой, обгоняя по пути разноцветные кораблики…
Д. Н. Кайгородов
СИНИЦЫ
В туманные осенние дни, когда вся природа как бы съёживается, в ожидании скорого прихода суровой гостьи — бабушки-зимы, и когда даже в самое беззаботное сердце прокрадывается какое-то тоскливое чувство, звонкий свист синицы, раздавшийся в опустелом саду, действует на тоскующую душу словно яркий луч солнца, прорвавший густую пелену тумана…
Осенний туманный день и синица — неразлучные спутники. По крайней мере, в моём представлении они всегда тесно связаны между собою. Ещё в детстве, как сейчас помню, выскочишь, бывало, в одной курточке, утром, перед отправлением в школу, на незаделанный ещё на зиму балкон: сыро, туманно, неуютно. С неопавших ещё, потемневших листьев сирени, словно облитых водой, падают на землю крупные капли. Почерневшие от мороза, точно ошпаренные, георгины печально свешивают свои листья и не успевшие ещё доцвести жёлтые и пунцовые головки… Тоскливо так сделается на душе: впереди зима, и такая длинная-длинная, что и конца ей, кажется, не предвидится (в детстве ведь время так тянется)….
Вдруг из куста сирени раздаётся весёлое «пинь, пинь, пинь» — «цици-вю, цици-вю, цици-вю!» — сердце так и встрепенется!.. Тут и сама она, шустрая, живая синичка, перепрыгивает с ветки на ветку… Вечно бодрая, непоседливая, бойко вызванивает стальным своим голоском на разные лады, словно хочет сказать: