— А я тут пельмешки катаю!
Без майки, в комнатных шароварах, Женя вышел навстречу с румянцем в обе щеки.
— Жень, давай куда-нибудь сходим.
— Может, для начала ты хотя бы прикроешь дверь?
— В кино. А еще лучше, в парк, на качели. Там еще самолет есть…
— Что это с тобой? Новое дело!
— Женечка, милый, мы каждый день что-то теряем.
— Ну уж! Мы живем как все. Может, не лучше, но и не хуже других.
— Что мне другие? Мне не нравится, как живем мы. Каждый день все одно и одно, все одно и одно. Ну давай что-нибудь придумаем, а? Знаешь что, пошли в ресторан!
— Вот это да! Замашечки…
— А что? Мы так давно никуда не ходили.
— Да ведь в субботу на дне рождения у Володи — забыла? Сейчас я кликну Нечаевых — давай?
— Нет! Говори: идешь со мной или не идешь?
— Интересно…
Он откинул голову к стене, оглядел жену с расстояния.
— Хорошо, тогда я иду одна. Вернусь нескоро.
Вернулась, однако, минуты через три, не дойдя и до соседнего дома. Женя встретил ее усмешкой.
Не набросив на плечи домашнего халата, не скинув даже туфель, она выдвинула из угла на середину комнаты зеркало, а на его место загнала телевизор. Под оттоманкой что-то скрежетало, драло пол, но Саша и ее передвинула на другое место. Очередь дошла до шкафа.
— Ты что, рехнулась?
Привалясь плечом к стенке шкафа, Женя наблюдал за Сашей вприщурку.
— Не мешай! — оттолкнула его жена.
Но сдвинуть шкаф она оказалась бессильна, и от бессилия своего вдруг заплакала.
— Что с тобой, Саша?
— Отойди-и!
Ткнувшись в подушку, она стала плакать все горше и все безутешней.
Женя стоял над нею потерянный.
Утром, поднявшись с припухлыми веками, Саша дольше, чем всегда, наглаживала платье и дольше обычного пушила перед зеркалом прическу. Строго рассматривая себя, она здесь же решила: сегодня буду следить за собой, за каждым словом, за каждым движением. Следить постоянно, каждую минуту. И только с холодной головой. С холодной…
Однако стоило завиднеться больнице, и Саша незаметно для себя стала прибавлять шагу, а в цементный полуподвал, где раздевалка, неслась уже бегом. Халат едва накинула, и наверх, наверх — в свое отделение.
«Постой, постой! Зачем ты прыгаешь через две ступеньки?» — окоротила себя Саша. Только не подчинялись ей ноги, ноги несли ее и несли.
«Вот тебе и холодная голова!» В две палаты разнесла лекарства привычно, а перед восьмой заробела. Не могла войти туда, и все. Вернулась в сестринскую, посмотрела на себя в осколок зеркала. Лицо пылало.
Не попросить ли Трушину Люсю — пусть в этой палате раздаст лекарства она? А в обед, а завтра кто за тебя это сделает? Никто не сделает. Хочешь не хочешь, а когда-то придется перебороть свою робость. Уж лучше сделай это сейчас. Иди сама. Иди.
На Сторожева не смотрела, но, странное дело, видела только его. Готовый к завтраку — умытый и выбритый, — он лежал поверх убранной постели и, прикрыв глаза, слушал музыку; крохотный, с ладонь, радиоприемничек тихонько верещал у него на груди.
Услышав, что подошла сестра, Сторожев приподнялся, кивнул Саше и снова лег. Она оставила ему таблетки на тумбочке и уже уходила, когда услышала его голос:
— Сестра!
Оглянулась, не совсем уверенная, что окликнул ее именно он. Но окликнул ее он, Сторожев.
— Подойдите, голубушка.
Не чуя ног под собой, вернулась Саша. А Сторожев быстро метнул глазами по койкам вокруг себя — плутовской такой, с искоркой взгляд.
— Не можете ли вы рискнуть?
Саша сделала движение сейчас же с готовностью ему ответить: она может пойти на любой риск, — но слов у нее в этот момент не нашлось.
— Мне очень нужна одна моя книжонка. Из тех, что где-то там у врача. Не надолго, — он еще раз оглянулся, перешел на шепот. — Не бойтесь, я буду осторожным, вот увидите… Что вы смеетесь? Я говорю глупость, да?
— Что вы, не волнуйтесь, пожалуйста… Книгу? Которую?
И он сказал которую.
«Сестра, голубушка».
Как-то очень уж хорошо он это сказал! Так не говорил ей никто. Потом слово в слово она припомнила, что и как сказал он и что ответила ему она. И снова все повторяла его это «Подойдите, голубушка». И краснела, и стыдила себя за то, что говорила не так, надо было говорить ей как-нибудь получше и поумнее, и теперь они приходили на ум, эти складные слова, да проку-то: поздно уж, поздно! Будет ли случай поговорить с ним еще?
«Подойдите, голубушка», — и не сиделось на месте. То и дело забегала в ординаторскую, весело отвечала на телефонные звонки, наполняла кислородом подушки, разносила обед.
«Сестра, голубушка», — и незачем уходить домой; сказала Таисе, что хочет работать и в ночную.
— Ага, прокатала денежки в отпуск, теперь подзаработать надо? — весело погрозила та, довольная своей проницательностью. — Асеева уходит со вторника в декретный, заступишь вместо нее.
— Только со вторника? А сегодня?..
— Сказано со вторника!
Неподалеку от больничных ворот, в холодке под кустом акации, сидела старуха вся в черном, продавала семечки. Она сидела здесь каждый день, а может, и целую вечность, и Саша так к ней привыкла, что часто проходила мимо, как проходят мимо телеграфного столба, не замечая, стоит ли он или его убрали. Сейчас же, увидев старуху, Саша оглянулась: нет ли поблизости кого из знакомых, и опустилась перед нею на корточки.
— Бабушка, я слышала, вы гадаете…
— Гадаю, а как же! Тебе по руке или карту раскинуть?
Из-под передника, из тайных анналов, будто бы даже из-под юбки откуда-то, бабка достала трепаную колоду карт.
— Все знаю, все вижу: муж ушел. От такой-то крали ушел! Приворожим. Завтра в ногах будет валяться.
Говорила старуха так напористо, что Саша и слова не могла вставить, но вот та взяла передышку, и Саша воспользовалась ею, успела.
— Нет, бабушка, у меня совсем-совсем иное… Вы умеете отгадывать сны?
— А то! Ну-ка, что там у тебя?
— Еду я будто бы в поезде… с одним человеком. А поезд-то коротенький, всего из двух вагонов.
— Так-так.
— В одном вагоне — я, а в другом — он… Выглянули из окон, смотрим друг на друга, и обоим нам так хорошо, так отчего-то весело, что и не сказать, как весело. Но вот что удивительно: поезд-то наш идет не по рельсам, а водой.
— Зряшный сон, пустой. Вода — стало быть, на воде, вилами. Выкинь этого человека из головы. Выкинь, забудь, отруби. Будто бы никогда не знала, будто бы никогда его не видела.
Саша всерьез опечалилась. Она собралась уже уходить, да вспомнила еще один сон.
— Вот вроде бы купила я себе шубу…
— Нехорошо живешь, милочка! Нехорошо живешь, от этого и сны у тебя нехорошие… Видала шубу — значит, быть шуму. Жалко мне тебя, возьми стопку семечек за так.
«Пошла ты со своими семечками!»
А дома опять ей вспомнилось: «Сестра, голубушка», — и захотелось сделать что-то не каждодневное, не надоевшее.
Она взялась мыть еще чистые окна. Распахнула настежь все три, а ветер только и ждал этого — подкинул к потолку занавески. Стекло под рукой подвывало, укало, и с каждым вымытым звеном в доме становилось светлее.
Меняя воду, она шлепала босыми ногами по крашеным доскам, и каждый ее пришлеп отдавался четко, звонко, и звук не затухал сразу, как при закрытых дверях и окнах, а звенел-отдавался долго-долго. На середине большой комнаты получалось особенно полнозвучно, здесь Саша остановилась и топнула покрепче.
— Но-у, — запело по углам.
Она засмеялась и принялась шлепать босой ножкой еще раз, и еще раз, и еще раз… Снизу, из комнаты под ними, сосед Василий Капитонович забубнил клюкой в потолок: «Владыкины! Эй, что там у вас, угомонитесь!»
Потом Саша вымыла пол, умылась и прилегла отдохнуть. Ветер по-прежнему пузырил и подкидывал занавески. Нынче, казалось, и воздуху больше стало, чем во все прежние дни, и был он, воздух, необыкновенно легок, чист и припахивал молодой тополиной листвой.