Суббота, 18 августа
За эти последние дни я перенес кризис, впал в уныние. С меня хватит, время тянется слишком медленно. После того как долго не слышал сильного грохота, обвалы возобновились. Возрастающий разрыв между количеством моих физиологических суток (пятьдесят) и количеством фактических суток (по двадцать четыре часа) сбивает меня с толку, и я не знаю, ближе ли я к 15 или к 30 августа. Какую зацепку найти, чтобы сориентироваться во времени?
Воскресенье, 19 августа
В начале эксперимента я почти не читал в постели, так как сильно мерз. Положение улучшилось с тех пор, как я использую не только оба спальных мешка, но и два парусиновых — от мяса. Какое мое самое заветное желание? Жить, жить, жить… Между тем у меня все болит, на губе — фурункул, левая нога ноет от ревматизма, дает себя знать язва желудка. Сегодня у меня окоченели даже уши.
Писал о пространстве и времени и, думается, высказал интересные мысли. Какая радость услышать человеческий голос по телефону. Разговаривали так долго, что у меня подгорели макароны. Впечатление такое, будто я провел под землей не очень много времени.
Этим вечером ощущаю сильную усталость, трудно дышать.
Последний день
Понедельник, 20 августа
Некоторое время остаюсь в постели. Сейчас неважно, что я делаю; важно, что я думаю о своем положении. После того как выйду отсюда, надо будет поскорее прочитать "Путешествие к центру Земли" [13] и рассказ Гагарина о его полете. Пою. По рассеянности принял телефонный звонок за магнитофон — невероятно!
Что я тут делаю? Это бессмысленно! Какая высшая сила заставила меня забраться сюда? Мое пребывание в этой пропасти — абсурд!..
Какова и Лафлёр сообщают, что конец эксперимента не за горами. Это кажется мне невозможным, невероятным — ведь сегодня, по моим расчетам, только 20 августа! Конечно, они не уточняют, когда именно. Это может быть и через неделю, и через две.
Забавляюсь как ребенок, бросая прямо из палатки кусочки сахара в кастрюлю с кипящей водой. Размышляю о воздействии на психику различных цветов в условиях жизни под землей. Красный цвет очень приятен. Синий и зеленый слишком близки к черному. Желтый цвет внутренней палатки мне не нравится, лучше было бы ее сделать из белого шелка. Под землей нужны светлые, теплые тона…
…В тот момент, когда я шел к морене, здоровенная глыба льда рухнула в колодец, как раз за палаткой. Я весь затрясся. Погибнуть сейчас, когда цель почти достигнута, было бы непростительно. Еще не уверен в том, что выберусь отсюда живым.
Мой "бортовой журнал", мой дневник случайно заканчивается этими словами. Но всему бывает предел, и в тот же вечер друзья сообщили мне по телефону:
— Эксперимент закончен! Твоя взяла! Браво, Мишель!
Я думал, сегодня — 20 августа 1962 года, а оказалось — 14 сентября!
Через двое суток друзья придут за мной. Я увижу, наконец, дневной свет после полутора тысяч часов мрака, безмолвия, грохота обвалов, страха, жизни вне времени.
Подъем
Несмотря на безграничную усталость, мои нервы были в полном порядке, и я тогда даже не представлял себе, до чего труден для меня будет подъем на поверхность — сущая голгофа!
Я уже рассказал в своей книге " Hors du temps " [14] об этом драматическом эпизоде и сейчас, десять лет спустя, не мог бы сделать это лучше, тем более что некоторые детали уже стерлись в памяти.
Поэтому передаю перо моему другу Клоду Соважо, журналисту и путешественнику, автору самых удачных снимков, иллюстрирующих скарассонский эксперимент, отснятых им 16 и 17 сентября 1962 года. Пусть он расскажет сам.
Соважо был свидетелем моего подъема, счастливым свидетелем, сумевшим запечатлеть наиболее драматические его моменты. Эксперимент в Скарассоне показал и то, что Клод Соважо при любых обстоятельствах, чего бы это ему ни стоило, способен снимать самые трагические эпизоды.
Он блестяще продемонстрировал это свое качество на протяжении пятнадцати лет во многих странах мира: в Непале, Индии, Конго, Вьетнаме, Китае. Я считаю Клода Соважо художником, великим мастером снимать все трагическое.
Итак, предоставляю ему слово.
"Еще несколько метров подъема — и мы у пропасти. Навстречу нам спешат два сержанта Республиканского отряда безопасности, Лафлёр и Какова, а также Жерар Каппа. Я не видел их два месяца; выглядят они усталыми, лица осунулись. В течение всего эксперимента Сифра они сменяли друг друга, чтобы обеспечить круглосуточное наблюдение над пропастью и все время поддерживать телефонную связь с Мишелем, находившимся в 130 метрах под ними.
Среди огромных глыб известняка, в нескольких метрах от "дыры", им кое-как удалось поставить две крохотные палатки. После шестидесяти дней вынужденного уединения на высоте свыше 2000 метров, после долгого любования грандиозным, величественным ландшафтом среди тишины, прерываемой лишь хриплыми криками галок да свистом сурков (их здесь великое множество), Какова, Лафлёр и Жерар рады снова видеть нас и возможности поболтать. На их лицах — следы многих бессонных ночей. Сколько раз будил их Мишель Сифр, думая, что уже наступило утро? Он сообщал, что завтракает, ходит по морене, или просил кулинарный совет. Дать Сифру ненароком почувствовать, что им хочется спать, означало снабдить отшельника кое-какими ориентирами и, следовательно, нарушить ход его изучения потери чувства времени.
Наш разговор прерывается резким телефонным звонком. Сифр, возбужденный известием о предстоящем подъеме, почти не спал и говорит о том, что с нетерпением ждет встречи. Последние часы под землей кажутся ему нескончаемыми.
Уже половина десятого, а солнце еще не показалось. Погода изменчивая, близлежащие вершины затянуты облаками. Мы спешно готовимся к спуску: проверяем электрические фонари, надеваем комбинезоны, сапоги и каски; затем друг за другом соскальзываем по лестнице, ведущей к первому колодцу.
Нас как раз столько, чтобы образовать две группы: Канова, Лафлёр, Абель Кошон — признанный спелеолог и страстный любитель подземной фотографии — и несколько выдающихся членов знаменитого Спелеологического клуба Мартеля в Ницце, в частности: Жерар Каппа, преданный Мишелю душой и телом, и Марк Мишо, с которым Мишель тайком ходил в первую свою разведку, в то время как их родители думали, что они — в лагере скаутов и ведут себя как паиньки.
Горя нетерпением поскорее увидеть нашего добровольного узника и тревожась за него (последние известия были не слишком оптимистичными, он, по-видимому, сильно ослаб), мы быстро преодолеваем одну лестницу за другой. "Кошачий лаз", этот вертикальный десятиметровый проход между двумя скалистыми трещинами, через который мы два месяца назад с таким трудом протащили великое множество мешков с тонной снаряжения, необходимого для устройства подземного лагеря, кажется нам сегодня легко преодолимым, а спуск по первому тридцатиметровому вертикальному колодцу — детской игрой.
Через полчаса мы приблизились к последнему большому колодцу. Переводим дыхание и, волнуясь, зовем хором: "Мишель!" Ответ приходит быстро, но едва слышен: звук его голоса приглушен, невнятен.
Абель Кошон и два других товарища первыми достигают края главного сорокаметрового колодца. Через эту щель в скале они замечают слабый свет фонаря, прикрепленного к каске Сифра, который вышел на морену встречать нас. Именно здесь, двумя месяцами ранее, сорокаметровая лестница была вытянута наверх, чтобы Сифр в минуту депрессии не смог подняться в одиночку, без страхующей группы.
Мишель Сифр снова кричит, что с нетерпением ждет нас. Закрепив лестницу по всем правилам, Мишо спускается первым. Сифр уже подошел к лестнице, и мы слышим, как он взволнованно восклицает:
— Это ты, Марк? Моя взяла! Я победил. Но это было ужасно. Не раз рисковал жизнью!
Как только Марк шагнул с последней ступеньки, друзья бросились в объятия друг друга и крепко обнялись, и с верхнего края колодца мы могли наблюдать, как два огонька их налобных фонарей надолго слились в один, прежде чем исчезнуть за скалой, откуда их голоса доносились все слабее и слабее.