С обеих сторон передо мной одетые в голубые мундиры люди тоже прижимались к земле, прячась за камнями, втискиваясь в мелкие ямы, опустив головы и сжимая ружья, нацеленные в сторону долины. Они ждали, когда кончится канонада и на холме появится длинная линия марширующих, словно на параде, войск.
Сколько это будет еще продолжаться?
Я поднес руку к лицу. Было 11.30. Конечно, это не верно: ведь канонада началась в час дня или, скорее, несколькими минутами раньше. В первый раз, оказавшись в таком нелепом мире, я догадался взглянуть на часы, и теперь у меня не было возможности сравнить теперешнее время, если, конечно, в таком месте вообще существует время, со временем на Земле.
Я решил, что прошло не более 15–20 минут с начала канонады. Впрочем, если это и так, то мне они показались часами, что вполне естественно. Во всяком случае, я был уверен, что просто ждать прекращения огня — нудное занятие. Поэтому я еще больше сжался, чтобы представлять собой как можно меньшую цель. Поступив так, я начал думать, что же я буду делать, когда линия конфедератов начнет подниматься по холму, красные флаги повстанцев заалеют на ветру, а солнце засверкает на штыках и стволах ружей. Что я буду делать, когда придется бежать, если здесь есть куда бежать. Конечно, тут объявится немало бегущих, но на той стороне холма стоят солдаты и офицеры в голубых мундирах, и бегущих с поля битвы они встретят не очень радостно. Возможности защищаться у меня нет. Даже если бы в мои руки попало это неуклюжее ружье, то я не знаю, как с ним обращаться. Похоже, что все вооружены гладкоствольными ружьями, а я о них ничего не знал.
Дым битвы становился гуще и закрывал солнце. По всей долине низко плыли клубы дыма, почти над головами людей, скорчившихся на склоне перед батареей северян.
Внизу, на склоне, что-то шевельнулось. Не человек, а нечто меньшее, чем человек. Собака, подумал я, оказавшаяся между сражающимися войсками. Но слишком уж это существо, коричневое, пушистое, не похожее на собаку. Куропатка? И я подумал про себя: «Куропатка, на твоем месте я забрался бы в нору и сидел там…» Куропатка продолжала шевелиться, потом двинулась ко мне по траве.
Облако дыма закрыло ее от меня, потом батарея продолжила обстрел. Время от времени рядом со мной, как капли тяжелого дождя, падали осколки. Дым рассеялся. «Куропатка» была сейчас гораздо ближе ко мне, и я увидел, что это совсем не куропатка.
Как я мог сразу не узнать эту заостренную голову с копной волос, кувшинообразные уши! Теперь я понял, что это не куропатка и не собака, а Судья…
Он смотрел прямо на меня, бросая мне вызов, как воинственный петух. Осознав, что я смотрю на него, он поднял руку, приложил большой палец своей плоской руки к носу, а остальные растопырил и пошевелил ими в воздухе. Он «натянул мне нос»!
Не раздумывая, я побежал к нему. Я сделал лишь один шаг, как что-то ударило меня. Дальше я мало что помнил: горячее прикосновение к голове, неожиданное головокружение, ощущение падения — больше я ничего не чувствовал…
15
Мне показалось, что я бесконечно долго карабкался по какой-то заброшенной земле в кромешной тьме. Мои глаза были закрыты, и я не знал, существовала ли тьма на самом деле. Я чувствовал эту тьму черепом. Потом я решил, что это глупость, и если я открою глаза, то увижу послеполуденное солнце. Но я не открывал их. По какой-то причине я знал, что должен держать их закрытыми, будто то, что меня окружало, не позволено видеть никому из смертных. У меня не было никаких оснований думать так. Может, самое ужасное заключалось в том, что я не мог найти никакого подтверждения тому, что я ползу через пустоту — не просто через пустоту, а через такое место, где совсем недавно царила жизнь, а теперь все опустело. Все это было чистейшей фантазией.
Я продолжал медленно и болезненно выбираться куда-то, не зная, куда и зачем я карабкаюсь. И мне показалось, что, делая это, я вполне удовлетворен — не потому, что мне хотелось карабкаться, а потому что оставаться на месте было невозможно. Я не знал, кто я, кем был раньше, как оказался здесь. Не знал, когда я начал карабкаться, мне казалось, что я всегда поднимался во тьме по бесконечному склону.
Но вот наконец я начал ощущать траву и землю под ногами, ладонями; боль от камня под коленом, прохладное прикосновение ветра к лицу; услышал звук — шум ветра, шелестящего листвой где-то над моей головой. Я подумал, что этот темный мир снова ожил. Я перестал ползти и прижался к земле, чувствуя, как она отдает мне тепло летнего дня. Теперь я слышал не только шелест ветра, но и топот ног, отдаленные голоса.
Я открыл глаза. Было темно, но не так, как я себе представлял. Совсем рядом со мной находилась небольшая рощица, а за ней, на фоне звездного неба, виднелась наклонившаяся пушка с одним колесом и стволом, задранным вверх.
Увидев ее, я вспомнил Геттисберг и понял, что никуда не полз. Я был на том же месте, что и в полдень, когда вскочил на ноги при виде показывающего мне нос Судьи. Все это ползание — лихорадочный бред.
Я поднес руку к голове и нащупал большую рану. Моя рука сразу стала липкой. Я поднялся на колени и постоял так немного, борясь с головокружением. Голова у меня болела, но рассуждал я ясно. Силы постепенно возвращались ко мне. Видимо, осколок лишь скользнул по черепу, разорвав кожу и выдрав клок волос.
Я понял, что Судья едва не добился своей цели, и лишь ничтожная часть дюйма спасла меня. Неужели вся эта битва была разыграна только для меня? Или она периодически повторяется, пока люди моего мира интересуются событиями Геттисберга?
Я встал на ноги и держался на них довольно прочно, хотя и ощущал какое-то странное беспокойство. Подумав немного, я понял, что это просто голод. Последний раз я ел накануне, когда мы с Кэти остановились позавтракать на Пенсильванской дороге. Конечно, «накануне» — это только для меня. Я не знал, как течет время в этом мире. Я вспомнил, что канонада началась почти на два часа раньше, чем ей было положено, хотя у историков не существовало единого мнения на этот счет. Но во всяком случае, это не имеет никакого значения в данной ситуации. В этом искаженном мире занавес может подняться в любой момент, когда захочет режиссер.
Я пошел по холму и, не пройдя и трех шагов, споткнулся и упал, вытянув руки, чтобы не удариться лицом. Руки испачкались в земле, но это было не самое худшее: я ужаснулся, когда понял, обо что споткнулся. Я увидел вокруг себя множество тел, лежавших неводвижно там, где столкнулись шеренги сражавшихся. А теперь все мирно лежали во тьме, и ветер слегка шевелил их мундиры, чтобы напомнить, что совсем недавно они были живыми людьми.
«Люди, — подумал я, — нет, не люди. О них нечего горевать. Лучше лишний раз вспомнить тех, кто погиб действительно, а не в этом глупом шоу…»
Существует другая форма жизни, утверждал мой старый друг. Это новый, более высокий тип эволюционного процесса. Сила мысли, может быть. Субстанция абстрактной мысли приобретает возможность жить и умирать (или делать вид, что умирает), а затем снова становится силой, рожденной мыслью, принимает форму и снова оживает в ней.
Это нелогично, сказал я себе, но тут все нелогично. Огонь был не нужен, пока неизвестный человек не приручил его. Колесо было бессмыслицей, пока кто-то не выдумал его. Атомы был нереальными, пока пытливые умы не придумали их и не доказали их существование, хотя я и не понимаю их сущности. Атомная энергия была бессмысленна, пока в Чикагском университете не зажегся этот странный огонь, а позже, в пустынном мире, не поднялся гигантский яростный гриб.
Если эволюция в своем развитии стремится создать такую форму жизни, которая полностью овладела бы всем окружающим ее, то здесь, в этой гибкой, податливой жизни, ей, по-видимому, удалось достичь своей высшей цели. Ибо эта жизнь могла принимать любую форму, автоматически приспосабливаться к любому окружению, приноравливаться к любой экологии.
Но в чем смысл этого, спрашивал я себя, лежа на поле у Геттисберга среди мертвецов. Хотя, может, слишком рано отыскивать цель. Если бы какое-нибудь разумное существо могло бы наблюдать хищников, населявших Африку два миллиона лет назад, вряд ли оно стало бы пытаться предугадать их будущее.