Я посмотрел на старшину Свистунова. Лоб его был нахмурен, глаза зло блестели. Парторг, как и другие подводники, не мог смириться с мыслью, что нашим войскам придется когда-нибудь, пусть хотя и временно, отступать.
- Война будет тяжелая и длительная. И если кто-нибудь думает, что она может кончиться за один месяц, это ошибка, - предупреждал Станкеев.
Люди молча переглянулись.
По окончании беседы свободная от работ часть личного состава экипажа должна была идти отдыхать, и дежурный по кораблю громко, по-уставному скомандовал:
"По койкам!".
Однако не легко было заставить людей идти спать. Слишком возбуждены были у всех нервы.
- Почему не спите, нарушаете распорядок? - шепотом, но резко сказал я во время обхода одному из матросов в жилом отсеке.
- Я никому не мешаю, товарищ старший лейтенант, - оправдывался он, - а спать... никак не получается.
- А чего вздыхаете? - уже мягче спросил я.
- Как можно спать спокойно, товарищ старший лейтенант, когда фашисты уже на нашей земле?
- Что же, всю войну не будете спать?
- Потом, видать, привыкнем. Сразу так... трудно. Я думал, что... Совсем иначе думал, а они, оказывается, могут на нас наступать. Вот гады-то... Город... название не запомнил.
- Ломжа.
- Да, Ломжа. Заняли?
- Ну, заняли. А мы потом Берлин займем. Вы хотите воевать без жертв, что ли?
- Может, ваша правда...
- Спите спокойно. Фашистов разгромим и Гитлера к стенке поставим. Но, конечно, не сразу.
- Потом-то разгромам, но пока... зло берет, товарищ старший лейтенант! Почему они на нас напали, ну почему?
- Жить надоело.
- Товарищ старший лейтенант, - полушепотом докладывал мне дежурный по кораблю. - На лодку просит разрешения пройти учитель... тот... Рождественский. Пропустить?
- Зачем ему? - удивился я.
- Говорит: решил уехать домой, хочет проститься с друзьями... - С какими друзьями?
- С дядей Ефимом, они соседи, и еще... с другими рабочими...
- А Ефим Ефимович не хочет выйти к нему?
- Там, говорит, темно. Затемнение же, кругом ни зги не видать. Потом, он говорит, хочет и с нами со всеми проститься...
- Куда он едет?
- Говорит, домой. В Белоруссию, наверное... Алексей Рождественский после освобождения Западной Белоруссии Советской Армией приехал в Севастополь и поступил на работу по специальности - преподавателем средней школы. Будучи честным тружеником, Рождественский быстро завоевал авторитет и у детей, и у благодарных родителей.
- Пусть пройдет! - разрешил я.
- Есть! - коротко ответил дежурный и выбежал из отсека.
Обойдя помещения носовой части корабля, я направился в центральный пост и у трапа входного люка лицом к лицу столкнулся с запыхавшимся Рождественским.
Высоко подняв голову, он пистолетом направил на меня свою седую козью бородку и хотел что-то сказать, но я опередил его:
- Здравствуйте, Алексей Васильевич! Что с вами? На вас лица нет.
- Неудобная лестница... крутая очень, - он бросил взгляд на вертикальный трап, соединяющий центральный пост с боевой рубкой.
- Это с непривычки, Алексей Васильевич. А мы вот считаем, что он очень удобный. На корабле есть трапы гораздо менее удобные... Вы ищете Ефима Ефимовича? Он, наверное, в машинном отсеке, - я показал в сторону кормы.
Осунувшееся лицо, потускневший взгляд и озабоченный вид Рождественского говорили о том, что дело здесь не только в усталости от подъема по неудобному трапу.
- Вы чем-то очень озабочены, Алексей Васильевич, - заметил я.
- Как же, как же, товарищ... старший лейтенант. Война ведь началась... да какая война! С каким врагом! Не могу быть спокойным...
- Враг как враг, Алексей Васильевич, фашистская Германия, - вмешался в разговор вошедший в это время в отсек Иван Акимович.
- В том-то и дело, что Германия. - Рождественский повернулся в сторону Станкеева. - Будь это другая страна, мы могли бы победить...
- Здра-а-вствуйте! - протянул Иван Акимович. - А Германию, вы думаете, мы не победим?
- Да... откровенно говоря... трудно будет, очень трудно, если даже и победим.
Все переглянулись. Вахтенный матрос прыснул, но, встретив суровый взгляд дежурного, подавил смех.
- Да, будет трудно, но мы победим! Непременно победим, Алексей Васильевич! Это точно! И не надо опускать голову. Я всегда считал вас оптимистом.
- Эх, милый мой, трусливый оптимист хуже любого пессимиста...
- А вы что - считаете себя трусом, так? - смеясь, бросил Станкеев.
- Да, я, пожалуй, скорее труслив, чем... храбр.
- Напрасно вы поддаетесь панике, Алексей Васильевич. - Иван Акимович нахмурил брови. - Я бы постеснялся на вашем месте. Все уважают вас за ваш честный труд, любовь к детям и усердие в работе, а вы... вот... извините меня, распустили нюня... Конечно, нам всем предстоят большие испытания, но разве это значит, что мы должны опустить руки?
В отсек вошел Ефим Ефимович. Ему кто-то сказал, что на корабле Рождественский.
- А-а, Леша! Ты что это в такую поздноту? Тебе бы сейчас в самую пору тетради проверять...
- Нет, Ефим, тетради летом не проверяют... а потом - сейчас... война, не до того...
- Ну что ж, что война? Не перестанут же дети наши учиться, а учителя учить!.. Да ты что, струсил, что ли, на тебе лица нет!
- Ты прав, Ефим Ефимович, он-таки струсил, - как бы подытожил Иван Акимович и вышел из отсека.
- Ефим, я решил забрать своих домочадцев и сегодня же ночью ехать к себе в деревню. Здесь я уже не нужен. Здесь будет горячо, а я уже стар стал, не годен для войны. В деревне спокойнее... Я пришел проститься с тобой и попросить немного денег, в дороге потребуется много..."
- Ты что? С ума сошел? - Метелев не верил своим ушам. - Зачем же ты поедешь на запад "к себе в деревню"? Если хочешь бежать, беги на восток. Вот детей и женщин эвакуируют, и поезжай с ними в безопасные места... И денег особо больших не надо будет...
- Нет, нет, нет! Я решил ехать домой, к родственникам. Умирать - так вместе... у меня там дети, внуки...
- Зачем же умирать?.. Мы победим!
Никакие аргументы не помогли. Нам не удалось убедить Рождественского не ехать к себе в деревню, которая находилась где-то за тысячи километров от Севастополя, в Западной Белоруссии.
Ефим Метелев долго возмущался малодушием своего соседа по квартире, уговаривал и ругал его последними словами, но, видя, что тот стоит на своем, в конце концов смягчился и даже дал ему на дорогу денег. Рождественский на прощанье обнял и расцеловал Метелева и, пожав руку всем остальным в отсеке, стал взбираться по крутому трапу.
- Хороший человек, но... мещанским душком от него отдает... Нет опыта борьбы, - заключил Ефим Ефимович.
- А, по-моему, он просто струсил! - возразил вахтенный центрального поста.
- Ты не прав, моряк! - Метелев искоса посмотрел на матроса. - Так презрительно нельзя к нему относиться. Он только год как в Советском Союзе. А до этого жил в буржуазной стране. Там его пичкали пропагандой о германской военной мощи... Он сам это рассказывал и понимает, но... видать, неожиданность его настолько ошеломила, что он не может положиться на разум...
Метелев был прав. В период, предшествовавший второй мировой войне, в буржуазных странах появилось множество книг, написанных участниками первой мировой войны, в том числе германскими милитаристами различных рангов и положений. Тенденциозно освещая события, авторы этих книг всячески превозносили германские победы и искажали причины поражения Германии. Расчет был на то, чтобы у читателей сложилось впечатление о случайном характере поражения Германии в первой мировой войне и о наличии у прусской военщины какой-то магической силы побеждать. И не один скромный старик Рождественский был жертвой такой умелой вражеской пропаганды.