Аристид Иванович просыпается рано. Он уходит не позавтракав. (Ни греки, ни римляне не ели с утра.) Пешком, от Тучкова переулка до Публичной библиотеки, он идет на службу. Мимо жизни приятно ехать в полдень, в полупустом трамвае, наблюдая жизнь из окошка: вот мужик с ручной газонокосилкой, пацаны на великах, тинэйджеры на роликах, кто-то идет за молоком или газетой, и на газонах подсыхает трава, и стоит погода. А в период с октября по июнь — вот как сейчас — это не погода, а, по меткому замечанию господина Голядкина, всеобщая гибель. В библиотеке тихо, тепло, привычно, и весь персонал — с сугубым респектом. Седой, серьезный, сгорбленный, он забивается в свой угол и опускает нос в бумаги, и бормочет, и бурчит, и пришептывает. (Греки и римляне всегда читали вслух.) Аристид Иванович! Что там с первочеловеком стряслось?
Первочеловек защищал Свет от царей Мрака, поочередно совлекая с себя хорошие стихии и связывая ими плохие, в результате чего произошел известный нам материальный мир: ни Богу свечка, ни черту кочерга. В мире, видите, нет стихий в чистом виде, они перемешаны. И плохое дернуться не может, и хорошее мается дурью. Человек должен не вредить свету и не задерживать его пребывание на земле, вот так. “Вот так” — это как? Ну как, как. Как попало.
Да, а собственно люди откуда взялись? О, это грязная история. Собственно человек — что-то вроде выкидыша, плод противоестественного и насильственного соития сынов Мрака со Светом. Мы все — порождение насилия, дети боли, страха, ненависти — нежеланные выблядки красоты. Это многое объясняет.
А внешне, кстати, пошли в отцов — демонов Дыма. Соль, беспробное золото, две ноги.
А Евгений между тем писал, писал, да и написал проповедь. (Мы говорим “проповедь”, потому что там были такие слова, как “необходимо”, “я надеюсь” и “помочь людям”.) Вы зачем смеетесь? Как это грешно, легкомысленный друг! Невинный, жалкий, сбитый с ног золотым дождем чуда, к чему еще, кроме спасения человечества, может он приложить свои отсутствующие силы? Хотя желание добра — это гибельное безумие, приникающее ухом к воспаленной земле, ищущее чего-то в облаках стеклянными очами, — но будем же милосердны. Оно одно и в пустыне, пусть покричит. Под пыткой тоже вопить не запрещается, разве нет?
Погодите, но, выпущенное на волю, оно само станет пыткой. Разумеется; а чего вы испугались? Разве не такая же пытка — ежедневный здравый смысл, перемирия со злом, сменяющие друг друга и никогда не кончающиеся. Чем они разнятся, безумие и разум — и там, и там смерть души, почему тогда не украсить ее хотя бы одним истерическим всплеском помешательства. Как же, одно плохо, другое — хорошо. Все четко, многим понравится: безумие — изначальное свойство Мрака и его порождений, разум — принадлежность Света. Погодите, так что конкретно у Евгения с головой? Опять вы нас одергиваете! Пусто у него в голове, что там может быть. Но есть вещи, к которым и от великого ума, и от полного его отсутствия относятся очень серьезно.
Вздор, говорит Аристид Иванович, который слушает очень внимательно, но со всеми признаками злобы. Вы опять все перепутали. Безумие не есть отсутствие разума, но некий извращенный разум, его темный аналог, та mala mens, о которой говорит Августин. Точно так же оборот “не в своем уме” подразумевает потусторонний ум, чуждый обычному ясному сознанию, но непомутненный. А если он не свой, то чей же? В самом деле, чей? Не перетрясти ли нам Гофмана и Майринка, не пустить ли в ход томительную чертовщинку? А вы, как видно, предпочли бы пустить в ход холодное зубоскальство. Эй, опять подловили! Да, кстати, насчет Августина.
Ловец человеков Августин в момент знакомства с манихеями преподавал риторику: “продавал победоносную болтливость”. У него всегда были очень серьезные интеллектуальные понты. В Фавсте, модном манихейском гуру того времени, он прежде всего увидел человека, “совершенно не знавшего свободных наук, за исключением грамматики, да и то в самом обычном объеме”. Против этого Фавста он потом настрочил целых тридцать три книги, по полочкам, наверное, разложил, что отшлифованный лучшими учителями умник во всех позициях предпочтительнее вдохновенного самородка. Августина можно понять: девять лет проболтался с манихеями — и ни карьеры, ни фортуны. Он образумился. Переметнулся. Дослужился до блаженного. Подумаешь, мало ли народу металось туда-сюда, между вероучениями, партиями, покровителями, философскими системами, знаменами, незыблемыми ценностями, двумя женщинами и двумя стульями. Наверное, каждый первый из тех, кто включен в энциклопедию.