Ну а что, деньги он еще раздает? Раздает; притом добросовестно раздает. И у него есть своя свита — из старушек и наглых безнадзорных детей. Поняв, что они, боясь проворонить халяву, чуть свет занимают посты по паркам, Евгений старается приходить в одни и те же места в одно и то же время. Проскальзывает он смущенною тенью по песчаным дорожкам, опускает глаза, поднимаясь на невысокий парапет; взор его печален, рука неутомима. И грубый звук жизни подгоняет его, как возрастающий темп аккомпанемента: визг, вопли, шлепки, тычки, “ты здесь не стоял”, “ты здесь не стояла”, “отвали”, “а мне”, “сначала я”, “пошел (пошла) на х…”. Происходят безобразные сцены. От лающихся, толкающихся, вонючих человеческих тел к небу поднимаются плотные испарения страха и зависти, от которых Евгению тяжело так, что ему начинает казаться (каким далеким кажется плеск фонтана за спиной), будто ненависть вокруг ощутима на ощупь — и до зла можно дотронуться, как до каменной стены или большого опасного животного. До большого опасного животного лучше не дотрагиваться или дотрагиваться палкой! Да… но тем не менее.
Иногда все выглядит опрятнее; под руководством кого-то энергичного и справедливого выстраивается послушная очередь, а то еще — очень редко — старики стоят терпеливой безмолвной кучкой, и Евгений обходит их сам, по кругу, оделяя каждого — томясь, торопясь, воровато, сходя с ума от жалости, — и забывает эту жалость, когда на следующем углу к нему опять бросается зло, заглядывая в его глаза неистовыми алчными глазами толпы.
Почему он не бросит это занятие? Он не может; он идет, зачарованный, на далекий голос. Как любой маньяк, он рассудил безупречно — но именно безупречная логика подводит любого маньяка. Вы бы бросили? Мы бы и не начинали. Резонно; а вот он начал и бросить не в состоянии. Маньяки — народ незатейливый.
Не вышло счастья из этой затеи. Одни не знали, чего хотят, другие слишком отчетливо знали, что не хотят ничего. Был человек, который размерял и взвешивал, прежде чем отдаться бешенству своих желаний — вот для нее сейчас придерживают дверцу машины, — и благоуханная, холодная, непостижимая женщина попирает, так сказать, хрустальной туфелькой многотерпеливую землю — в то же время нежной лилейной рукой придерживая чрезмерно ретивого спутника, неизвестного нам господина в хорошем костюме. Ах, у Мадам какие-то новые друзья и знакомые? Должно быть, богатые люди? Мы хотим сказать, настоящие богатые люди; где она с ними познакомилась? Помилуйте, где же ей было с ними познакомиться? Настоящие богатые люди, отрада и ужас вселенной, живут за семью заборами, на каждом кирпиче которых — клеймо безгрешного дохода; ходят иначе, дышат по-другому, испражняются чем-то необычным. Золотом? Да, беспробным. Так-то оно так, но сейчас все до того перемешано, вот взять наших соседей по этажу: у одного кондиционер и спутниковая антенна, у другого зарплата сорок у. е., плюс не представляете, какой это засранец: вся площадка в битом стекле, окурках, странно, что он еще не гадит в форточку. И рожа такая страшная — не то что уголовная, а смотреть невозможно. А тот, с антенной, приличный, и даже телевизор после полуночи делает немного тише. И зачем он купил квартиру в вашем доме? Ну, дом-то был сам по себе хороший, новый, почтовые ящики занятные (вы бы видели, во что они превратились), но часть квартир в обязательном порядке отдали муниципалам, и получается, что те, кто вселились за свои деньги, крупно переплатили. Среди них тоже поганцев много, но в другом роде.