Аристид Иванович! Аристид Иванович тем временем ускользнул, соскользнул в новый сон. Он видит дверь, готовую скрипнуть; из-за нее пробиваются свет и звуки: колючий свет, хриплые наглые звуки. Потом распахивается, вываливаются, и топот ног немногочисленных, но тяжелых катится по черным доскам прогнившего пола. Э, а не его ли это, собственно говоря, каморка? И не его ли собираются отсюда выкинуть — уже выкинули, — поспешно выносят на помойку какие-то узлы, баулы, связки, пачки, а что-то — блеснуло ясное серебро ложечки — прячут по карманам или, минуя помойку, куда-то волокут — уже бережнее, с новой осторожной ловкостью, как не чужое. И тут же хрясь спешащей ногой по каким-то тетрадкам! Шмяк по пачке ветхих писем (неужели раньше были такие странные голубые конверты). Хршшш — улетает, поддетое носком сапога, лейпцигское издание Горация. Аристид Иванович издает собачий звук. (Собачьим звуком римляне называли “р”.) Неужели он бросится — тщедушная тень, призрак, сон, приснившийся другому сну? Бросится под эти грубые ноги, на эти наглые кулаки — а что нога и кулак, ведь одного свинцового взгляда достаточно, чтобы его убить. Да, он бросается! Бог с ней, с ложечкой (хотя это единственное, что осталось от родителей). Бог с ними, с письмами (хотя это единственное, что осталось от молодости) — но Гораций… зачем вы так с Горацием?
Бесплотным телом призрака Аристид Иванович закрывает шершавые страницы, пытается отвести удар на себя. Способны ли бесплотные тела кого-то заслонить, чувствительны ли они к побоям, остается, пожалуй, невыясненным. Кто скажет нам, что происходит в час торжества злой занесенной руки? Старикашка мог бы, но промолчит.
В третьем сне Аристид Иванович читает газету. Он не может сказать, что именно тревожит его в крупных жирных — ах, до чего жирны! прилипают к пальцам! — буквах заголовков. Поди разбери, это проскрипционные списки или перечень представленных к правительственной награде. Попробуй опознай вот эту харю, сообрази, зачем она распубликована, в похвалу или в поношение, — и если в поношение, то кому, и если в похвалу, то что будет тем, кто не захочет равняться, и будут ли такие, которые не захотят, и в каком количестве, ну и прочее. В жизни Аристид Иванович отродясь никаких газет не читал, и в сновидении ему пришлось нелегко. Он боится трогать: беззащитную, без перчатки, руку того и гляди замарают газетные рожи плевком или поцелуем, и буквы уже зашевелились, оскалясь, и весь желто-серый лист, ожив, ворчит, и возится, и пухнет.