— Будь поосторожнее с манихеями, — говорит Мадам невозмутимо. — Еще овощей?
— Спасибо, достаточно. Ты тоже.
В противоположных целях (агрессия и защита) обе используют одно оружие, одну и ту же стандартную ледяную вежливость. Да, вот те яд и сталь, которые остались цивилизованным людям, делающие этих людей столь опасными друг для друга и столь беззащитными перед пестрой толпой и грубостью толпы. (Грубость поведения и неосознаваемая, жуткая грубость чувств; хамство, каким оно бывает только на излете цивилизации: оттененное дворцами, библиотеками, жуткой памятью культуры.)
— Думаю, ты понимаешь, что Петр Алексеевич приваживает тебя для того, чтобы мне досадить. Хуже в результате будет только тебе.
— Понимаю. Но ведь у него есть и другие способы тебе досаждать.
Почему Лиза не реагирует живее, подростковее, ведь приличиям можно противопоставить молодость, молодость можно противопоставить всему на свете и весь свет ею побить — нахальным, невинным самоупоением, отсутствием взрослого опыта, наличием сокровенного опыта тинэйджерских мистерий, закрытых для взрослых.
О, этого она просто не умеет. Заточив себя в одно пространство с людьми, чья молодость пришлась на античные времена, она усвоила их стиль, их способ держать мир на расстоянии, подвергать мир неторопливому сомнению, отвергать без обиды и горечи, их взгляд, их проницательность (а то, что проницательность девочки была проницательностью ума, а не опыта, делало ее, освобождая от сочувствия, только острее). Жизненный опыт у нее тоже был, отделивший ее от молодых и старых опыт ненависти, подавляемой и становящейся от насилия еще сильнее. Это была ненависть с крепкими мышцами и ровным сердцем спортсмена. (Да, и вот здесь мы скажем, что личная ненависть — не сводящая с ума злоба ко всем, а ненависть, направленная на единственного человека, который может предъявить четкие черты лица и паспортные данные, — личная ненависть позитивна, как позитивно любое целеполагание. Насколько легче жить, имея цель: выучить английский, или выиграть чемпионат мира, или купить “феррари”, или дождаться чьей-либо смерти. Это дисциплинирует. Это помогает спокойно просыпаться и открывать глаза.)
— Голуби очень хорошие, — замечает Мадам и кивает, чтобы унесли тарелки. — Венецианский соус. Жаль, что тебе не понравилось. Не забывай предохраняться. Надеюсь, миндальному парфэ ты отдашь должное.
Лиза молча отдает должное миндальному парфэ. Все-таки (как вам кажется?) такие вещи производят впечатление: лед, а под ним — геенна огненная. Это парфэ так готовят? Нет, мы серьезно. Вот парадный семейный обед в огромной столовой, что-то со всех сторон дубовое, блеск, тонкие ненавязчивые запахи, грансеньорство по эскизам, прилежно, по источникам, воссозданная роскошь, двое за огромным столом, пустой стул и сияющий прибор для Евгения. Его не привели к столу (на этом стуле, за этим столом он вряд ли бы усидел), но прибор поставили. Лизе предстоит совершить паломничество к сундуку, так тоже положено, она подойдет и скажет: “Здравствуй, папа”.
Мадам следит, чтобы девочка, во-первых, ела, во-вторых, ела аккуратно. Пусть ненавидит, интригует, спит с Негодяевым, но вилку и нож нужно держать красиво, спину не горбить ноги под стулом не заплетать, открывать рот только после того, как кусок во рту прожеван и проглочен. Замкнутый на себе покой, глухие стены внутренней гармонии делают красоту женщины чем-то невыносимым, в античном смысле религиозным, словно все, что было в ней живого, ушло в плоть осуществленной мечты (если была мечта) и стоит вокруг нее дышащим, счастливым великолепием дворца, тогда как женщина превратилась в мраморную или бронзовую статую, замершую в одном из его закоулков.
Когда она отомкнула для Лизы дверь, из темной залы им под ноги хлынул бумажный, с шершавым металлическим звяканьем, поток. Лиза входит, расталкивает (иногда идти приходится как сквозь сугробы, иногда — как через мелкий шуршащий ручей). “Он же здесь задохнется, — говорит она, озираясь. — Папа!”