А почему нужно именно заставлять? Просто потому, что никто не станет по собственному почину думать о добродетелях ближнего. А почему, неужели это так сложно? Нет, но неинтересно, а кому-то и неприятно. Среди тех, кто любит думать, большинство думает о себе и мироздании, а о ближних — только в связи с обидами, которые ближние нанесли их самолюбию. Так что одни, выходит, дураки, а другие — подонки; чью добродетель предпочитаете? Вот те раз! Чего ж вы ругаетесь? А чего было спрашивать, если не любите правду? Да кто же знал, что вам что ругань, что правда — все едино. Да? Верно. Но знаете, что нужно делать, когда вино откупорено? Как что — пить. Ну вот, ну вот! А когда вино течет, слова плавают.
Ну так и в чем там дело, с креплеными винами? Ах, вам не понравится, если мы начнем пересказывать. Для этого нужен особый дар — способность опьяняться больше Шекспиром, чем хересом: вместе с герцогом Кларенсом захлебываться мальвазией — из рук Бена Джонсона брать канарского вина хмельной бокал, а с Чарльзом Лэмом сидеть над премудрым, политичным портвейном — находить на страницах книг пятна, оставленные мадерой, и малагой, и кларетом. (Славный кларет, впрочем, не крепленое, а сухое.)
Он говорил. Он улетал. Херес устремлялся ему в голову, разгонял все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, окрылял мысль; речь текла с языка густым золотом амонтильядо. Лектор прихлебывал из стаканчика, и слушатели узнавали много интересного о скуповатых героях Филдинга, угощавших избранных шампанским, а гостей поплоше — честным портвейном, и о простоватых героях Смоллета, запасавшихся к обеду большим количеством крепкого пива, флипа, рома, бренди и также барбадосской водой для дам. Что за барбадосская вода? Кто же вам теперь это скажет? Но мы подозреваем: что-то вроде джин-тоника вот в этих голубых и белых банках. Фи!
Слушатели плыли по безбрежному океану, полному цветущих островов, поющих голосов, видений. Они видели толстых веселых господ, которые, предлагая чего-нибудь вкусного, наливают гостю полный стакан ратафии. (Тоже какое-то модное в XVIII веке пойло. Кстати, пойло, по Бульвер Литтону, это горячее пиво пополам с джином.) Дамы жеманились, музыканты бренчали и пиликали, преследуемый музами поэт убегал в веселый дом, скрипели широкие дубовые лестницы. В ход шел и южноафриканский херес пополам с чем-то, называемым “олд фальстаф джин”, и упоминаемое Байроном “подобие пунша в стиле регентства, из мадеры, бренди и зеленого чая, так как простой воды туда не полагается”. Круглые пластиковые столики бара делались мраморными-премраморными, стриженые головы обрастали пышными париками. Когда лектор, в упоении, переходил на какой-то диковинный английский, становилось совсем хорошо, и кто-то кричал браво. Потом начинался протокольный, сиречь форменной, бардак. Лечение алкоголизмом. Портвейн в наших местах — это, понимаете ли, скорее церемония, чем наслаждение.
Вот здесь, между хересом и водкой, Евгений познакомился со своим будущим лучшим другом. Которого тоже, простите нас, звали Евгением и который сам по себе ничего особенного не представлял.