И настал час, когда старый Ананиас Чальяйя ушел в землю, где молчать и положено, а место его, как и подобало, занял рехидор Росендо Маки. Он так и остался навсегда алькальдом, и с течением лет все больше славился своей справедливостью. Вся округа говорила о его разуме и честности, и нередко к нему приходили за правдой индейцы из других мест. Особенно мудрым считали его приговор по тяжбе двух колонов[12] из поместья Льякта. У каждого из них была вороная кобыла, и случилось так, что обе они ожеребились в одно время, а жеребята вышли красивые и тоже вороные. Один из них внезапно умер — кажется, его лягнул какой-то строптивый собрат, — и оба крестьянина признавали своим оставшегося в живых. Каждый обвинял другого, что он навел порчу и потому жеребенок «прилип» к его кобыле, а не к той, что была ему матерью. За правдой они пошли к мудрому алькальду Росендо Маки. Он выслушал их молча, поразмыслил, велел поставить жеребенка на общинную конюшню и сказал: «Уведите кобыл и приходите завтра». Назавтра крестьяне пришли без кобыл. Росендо Маки сурово проворчал: «Кобыл приведите», — и пожалел, что пришлось тратить лишние слова. Они привели кобыл, он поставил их на равном расстоянии о г ворот конюшни и сам открыл ворота, выпуская жеребенка. Завидев его, заржали обе, но жеребенок, остановившись на миг, легко решил дело и радостно кинулся к одной из нежных матерей. А Росендо Маки важно проговорил: «Он с рождения узнает голос матери. Ее и послушался». Проиграл тот, кого обвиняли в ведовстве; по он не сдался и подал жалобу судье всей провинции. Тот выслушал и сказал: «Это соломонов суд». Росендо и сам это знал, знал он и про Соломона (скажем к слову, что ни один мудрец так не прославился в мире) и потому порадовался. С тех пор прошли многие-многие годы…
И вот алькальд Росендо Маки состарился в свой черед и сидит теперь на камне у поля, предаваясь воспоминаниям. Он неподвижен, словно камень, и они как бы слились. Спускается вечер, солнце совсем золотое. Внизу, в деревне, пастух Иносенсио загоняет телят, горестно мычат коровы. Женщина в яркой юбке пересекает по тропинке площадь. Посреди улицы, согнувшись под тяжестью дров, бредет дровосек; перед домом Амаро Сантоса остановился всадник. Алькальд прикидывает, что, наверное, это сам Сантос, потому что тот просил у него лошадь. Всадник спешился, вошел в дом. Да, алькальд не ошибся.
Жизнь идет, как шла, — мирно и тихо. Кончается еще один день, завтра будет новый, пройдет и он, а община Руми пребудет вечно. Ох, если бы не змея! Росендо припомнил, что кондоры умеют стрелою ринуться на змею с высоты и взмывают с нею вверх, как она ни вьется, и съедают ее на вершинах, у своих гнезд. Глаза у кондоров зоркие, а вот Росендо уже не зорок! В юности он изображал кондора на ярмарке, для потехи надевал клювастую голову с твердым темным гребешком, и черные крылья в белых пятнах спускались у него с плеч до кончиков пальцев. Он плясал, хрипло крича, и взмахивал крыльями. Словно в тумане, увидел он старого Чауки. Тот говорил, что индейцы Руми когда-то верили, будто они происходят от кондоров.
И тут Росендо Маки понял, что теперь, быть может, никто, кроме него, не знает этих слов и многого другого, связанного с общиной. А если он внезапно умрет? Конечно, он о многом рассказывал у очага, но память его слабеет, и говорит он без складу. Скоро он снова будет рассказывать поздним вечером, и люди будут слушать и жевать коку[13]. И сын его Аврам вырос разумным, может, и его будут слушать. Надо получше вспомнить все! Он столько знал и видел. Время стерло мелочи, и теперь прошлое четко, как рисунки, которыми индейцы украшают гладкий золотой бок тыквы. И все же кое-что поблекло от старости, вот-вот исчезнет. Самое старое из воспоминаний — початок маиса (Росендо не очень ясно отличал то, что случалось с ним, от того, что случалось с общиной). Он был совсем маленький, когда во время уборки отец дал ему этот початок и он долго любовался рядами блестящих зерен. Рядом с ним положили полный бурдюк, очень красивый, красный с синим, и он навеки полюбил эти цвета и всегда носил такие пончо и плащи. Любил он и желтое за сходство с колосом пшеницы и с тем початком маиса. Любил и черное, — быть может, потому, что так черна бездонная тайна ночи. Его старая голова всему хотела найти причину; мы же заметим, что у своих предков он отыскал бы и золотисто-желтый сверкающий орнамент. Если же разобраться до конца, он любил все цвета радуги, но саму радугу, хоть она и красива, недолюбливал, ибо если она вопьется в тело, жди болезни. Знахарка по имени Наша Суро давала потерпевшему семицветный клубок шерсти, который для исцеления надо распутать. Как раз сейчас жена Росендо, Паскуала, затеяла ткать многоцветный ковер. «Не вижу я светлых цветов, — сетовала она. — Не видно их, состарилась». Но ковер получился очень хороший и пестрый. Последнее время она расхворалась и часто горевала, что скоро умрет. Вот он и несет ей в красном платке (узелок привязан рядом с мачете) травы, которые велела собрать знахарка: уарахо, конский хвост, супикегуа, кулен. Паскуала думает о смерти с тех пор, как ей приснилось, будто она куда-то идет с покойным отцом. Она проснулась и сказала: «Умру я скоро. Отец за мной приходил». Росендо ответил: «Оставь, чего только не приснится!» Но сам испугался и опечалился. Они любили друг друга спокойной любовью. Мы хотим сказать — они сейчас так любили, а раньше было иначе. Молодыми они были друг для друга как вода и сухая земля. Он жаждал ее непрестанно, и она порой отдавалась ему прямо в поле, под солнцем, как газель. У них было четыре сына и три дочери: Аврам, старший, ловко ездил верхом, Панчо твердой рукой обуздывал быка, Никасио делал из ольхи красивые ложки и блюда, а Эваристо неплохо ковал решетки и лемеха. Конечно, прежде всего они были крестьянами, земледельцами. Каждый женился и отселился от родителей. Замужем были и дочки — Тереса, Отилия и Хуанача. Как женщинам и подобает, они умели прясть, ткать, стряпать и рожать здоровых детей. Четвертым своим сыном Росендо был не очень доволен. Пустив его по кузнечной части, он послал его учиться в город, к дону Хасинто Прието, и там сын выучился не только ковать, но и пить сверх меры. Кроме чичи[14], он пил и разбавленный спирт, как пьют в деревне, пил иногда и крепкий огненный ром. Печалила Росендо и Эулалия, старшая невестка, ленивая и слишком бойкая на язык. Просто не понять, как Аврам, человек разумный, так промахнулся, принял кукушку за горлицу! Старый алькальд утешал себя словом «бывает!..». Сколько детей у него перемерло, он и не считал, зато всегда помнил приемыша-чоло[15] по имени Бенито Кастро, который давно уехал от него. Ему не сиделось на месте, но он всегда возвращался, а однажды, на беду, исчез совсем. Сыном, собственно, считал он и Ансельмо, осиротевшего калеку, которого он приютил. Ансельмо этот очень красиво играл на арфе по вечерам, Паскуала иной раз даже плакала. Кто знает, какую печаль пробуждала музыка в ее сердце!