Но жизнь без веры в бессмертие души сразу обесценивалась, как деньги во время дефолта. Одним из петербургских салонов, где формировался подобный „декадентский материализм“, была так называемая „Башня“ поэта и мистика Вячеслава Иванова, уехавшего после Октябрьской революции в Италию и принявшего католичество. Его дочь Лидия в „Книге об отце“, изданной в 1990 году в Париже, вспоминает:
„Кто только не сиживал у нас за столом! Крупные писатели, поэты, философы, художники, экзальтированные дамы. Вспоминаю одну, которая приходила к Вячеславу, упрямо приглашала его к себе на какой- то островок, где у неё был дом. Она хотела, чтобы он помог ей родить сверхчеловека... Она обходила многих знаменитых людей с этим предложением...“
Завсегдатаем вавилонско-питерской Башни был и знаменитый поэт Валерий Брюсов, воспевший, в отличие от своих молодых учеников по символизму, не какое-то банальное содомитство, а изощрённую лесбийскую страсть к своей госпоже — царевне рабынь, отравивших из ревности соперника-мужчину, которого возжелала царица:
А когда эти скромные утехи надоедали воображению поэта, он обращался к дионисийским животно-звериным вариантам чувственных безумств:
Наслушавшись такого рода гимнов в честь скотоложества, дамы, близкие к Вячеславу Иванову и его публике, потихоньку сходили с ума. Одна из них. Александра Чеботаревская, которую Вячеслав Иванов называл „Кассандрой“, „во время отпевания М. Гершензона, бывшего ей близким другом, указывая рукой на умершего, закричала: „Вот он открывает нам единственно возможный путь освобождения от этого ужаса! За ним! За ним!“ И она стремглав дико убежала. Бросились её догонять друзья; среди них Ю. Верховский, Н. Гудзий. В течение нескольких часов они гонялись за ней по улицам, подворотням, лестницам. Наконец, хитростью безумия ей удалось от них скрыться. В тот же день вечером нашли её мёртвое тело в Москве-реке“.
(Л. Иванова, „Воспоминания“).
А за несколько лет до этой трагедии точно так же покончила с собой её родная сестра Анастасия Чеботаревская, жена знаменитого поэта и прозаика Фёдора Сологуба. Она бросилась осенью 1921 года в Неву, как бы следуя завету своего супруга:
Вячеслав Иванов, режиссёр „дионисийских“ башенных мистерий, изощрявшийся во всяческих радениях, в конце концов решил создать тройственный сексуальный союз, куда входили бы он, его жена Л. Зиновьева-Аннибал и художница М. Сабашникова. Иногда к „союзу“, неизвестно с какой стороны, примыкал Сергей Городецкий.
Подобные союзы, модные в ту эпоху, носили и приметы кровосмешения (инцеста), если вспомнить, что после смерти своей жены Л. Зиновьевой-Аннибал Вячеслав Иванов женился на её дочери (своей падчерице) В. Шварсалон, которой А. Ахматова посвящала стихи.
История женитьбы В. Иванова на падчерице копировала „кровосмесительный“ древнегреческий сюжет о страсти царицы Федры к своему пасынку Ипполиту, сюжет, ставший чрезвычайно модным в творчестве поэтов и поэтесс Серебряного века. Стихи, воспевающие греховную страсть Федры, плодились, как грибы, а Марина Цветаева написала целую стихотворную трагедию, посвящённую несчастной мачехе. Несчастная Федра, несчастная Сафо, ненавидящие мужчин амазонки становятся культовыми фигурами женской поэзии десятых годов прошлого века. Осип Мандельштам тоже воспел инцест в стихах о совращении библейского Лота его двумя дочерьми, совершённом ради продолжения рода, о чём подруга мандельштамовской семьи Эмма Герштейн оставила запись в книге „Воспоминаний“: „Евреев он ощущал как одну семью — отсюда тема кровосмесительства“. И Ахматова не обошла этот знаменитый сюжет: „И, увы, содомские Лоты смертоносный пробуют сок“. Но на этом поиски эротических сюжетов в Башне Вяч. Иванова не закончились. Хозяину пришла в голову ещё одна мысль — организовать, кроме тройственного союза и знаменитых сред, мужской кружок „Друзей Гафиза“ — персидского поэта, воспевшего в „Диване“ однополую мужскую любовь. В кружок входили художник К. Сомов (кличка „Аладдин“), музыкант Нувель (кличка „Петроний“), философ Бердяев (кличка „Соломон“) и поэт М. Кузмин (кличка „Антиной“), о котором в „Поэме без героя“ её создательница с упоением вспоминала: „И тёмные ресницы Антиноя вдруг поднялись — и там зелёный дым“.
Брат будущего мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона повесился в Париже в 1911 году. Ему было четырнадцать лет. В ту же ночь вслед за ним на том же железном крюке повесилась и мать Сергея Эфрона — Елизавета Дурново-Эфрон, революционерка из тайного общества „Народная воля“. Третьей висельницей из этой семьи стала сама Марина, елабужский диалог которой перед смертью с шестнадцатилетним сыном Муром не поддаётся никакому разумному истолкованию: „Так что же, по-твоему, мне ничего не остаётся, кроме самоубийства?“ — спросила мать сына, и сын ей ответил: „Да, по-моему, ничего другого Вам не остаётся“. Этот разговор, приведённый в книге воспоминаний Анастасии Цветаевой — сестры Марины — сам Мур передал товарищам по жизни в Елабуге.
Надежда Яковлевна Мандельштам в книге своих воспоминаний даёт несколько толерантную, но достаточно правдивую картину жизни, в которой жили „дети страшных лет России“, среди которых росла и она сама:
„Всё общество и каждый человек получили в дар от десятых годов крупицу своеволия, червоточину, которая взбаламутила его личную жизнь и определила общественную позицию. Я знаю эту крупицу в себе, в Ахматовой и даже в Мандельштаме“.
Эмма Георгиевна Герштейн была ближайшей подругой семьи Мандельштамов, женщиной, близкой (как говорят сейчас, гражданской женой) Льву Гумилёву, и о типичных для людей Серебряного века комплексах у Н. Мандельштам она пишет так:
„Даже в первые годы их совместной жизни в Ленинграде Надя признаётся, что неудача в живописи давала ей право на самоубийство <...>“; „Осип Эмильевич часто встречался с Георгием Ивановым. По-видимому, младший поэт пытался обратить Мандельштама в свою гомосексуальную веру. Но Гумилёв говорил: „Осип, это не для тебя“.