Владимир Маяковский является основоположником советской "ленинианы", которая началась с его монументальной поэмы о Ленине. Продолжателей, подражателей и эпигонов у него после смерти появилось много. Маяковский верил, что рано или поздно советская наука найдёт способы воскрешения людей и жаждал быть воскрешённым. Талантливый литератор Юрий Карабчиевский в книге "Воскресение Маяковского" пришёл к мысли, что это чудо "уже имело место в советской реальности <...> произошло это, разумеется, в виде фарса и сразу в трёх ипостасях. Три поэта: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Каждый из них явился пародией на какие-то стороны его поэтической личности.
Рождественский — это внешние данные, рост и голос, укрупнённые черты лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и в словах туман, а в стихах халтура, какую разве лишь в крайнем бессилии позволял себе Маяковский.
Вознесенский — шумы и эффекты, комфорт и техника, и игрушечная заводная радость, и такая же злость.
Евтушенко — самый живой и одарённый, несущий всю главную тяжесть автопародии <...> Ни обострённого чувства слова, ни чувства ритма, ни, тем более, сверхъестественной энергии Маяковского — этого им было ничего не дано <...> они заимствовали одну важнейшую способность: с такой последней, такой отчаянной смелостью орать верноподданнические клятвы, как будто за них — сейчас на эшафот, а не завтра в кассу..."
Невозможно себе представить Маяковского, преподающего какой-то курс по русской поэзии в какой-то американской Оклахоме, чем много лет занимается его "автопародия".
Но ежели всё-таки наука добьётся воскрешения нас, грешных, и Маяковский встретится в каком-нибудь из миров со своими "тремя ипостасями", то, грозно взглянув на них, он может позволить себе прочесть своим громовым голосом:
Явившись в ЦККа грядущих светлых лет, над бандой
поэтических рвачей и выжиг я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих партийных книжек.
Серебряный век с его воплями о том, что "человек — это звучит гордо", "человек — мера всех вещей", "если Бога нет, то всё позволено", "поэтам вообще не пристали грехи", в сущности, требовал от общества признания новой языческой религии, которая в наше время стала называться "правами человека".
Конечно, советским вождям никакая религия, кроме религии социализма, понравиться не могла. Но всё, что произнёс Жданов о творчестве Ахматовой и Зощенко, выглядит либеральным детским лепетом рядом с оценками Серебряного века многими знаменитыми людьми русской литературы.
Из выступления И. А. Бунина на юбилее газеты "Русские ведомости" 8 октября 1913 г.
"Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьёзность, простота, непосредственность, благородство, прямота, — и морем разлилась вульгарность и дурной тон, — напыщенный и неизменно фальшивый... Опошлен стих. Чего только не проделывали мы за последние годы с нашей литературой, чему только не подражали мы <...> каких только стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись? Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и натурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и "пролёт в вечность", и садизм, и приятие мира, и неприятие мира, и адамизм, и акмеизм... Это ли не Вальпургиева ночь!"
В конце своего выступления, произнесённого скорее всего под влиянием Пушкинской речи Достоевского, Бунин высмеял творчество тех кумиров Серебряного века, "которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать безграничный индивидуализм, разнузданность все позволяющей личности, прославлять под видом утончённости разврат, <...> прославлять смерть, квиэтизм и даже самоубийство".
В том же году Иван Бунин, когда ему задал вопрос какой-то газетный корреспондент: "Каково Ваше отношение к Пушкину", — ответил: "Никак я не смею относиться к нему". Об этом исчерпывающем ответе великого писателя не надо бы забывать, помня, как амикошонски относились к Пушкину кумиры Серебряного века.
...В мае 1918 года Александр Блок встретился с молодыми поэтами Петербурга, которые жили стихами символистов, акмеистов, футуристов... "Барышня с глазами, как большие тусклые агаты, говорила спокойным и равнодушным тоном.
— До революции у нас был кружок из двенадцати человек. Мои родители называли его "клубом самоубийц". Действительно, не так давно пятеро из них покончили с собой: трое совсем, а двое не совсем; остальные разошлись как- то сами собою".
После этой встречи Блока провожал домой молодой поэт Валентин Стенич и рассказывал ему о себе и своих друзьях:
"Мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудом. Все мы наркоманы, опиисты, женщины наши — нимфоманки <...> Нас ничего не интересует, кроме стихов. Все мы — пустые, совершенно пустые <...>. Вы же ведь и виноваты в том, что мы такие..."
— Кто "мы?"— спросил Стенича Блок.
"Вы, современные поэты. Вы отравляли нас. Мы просили хлеба, а вы нам давали камень. — Я не сумел защититься; и не хотел; и... не мог" (А. Блок. "Русские денди").
А незадолго до смерти, в апреле 1921 года Блок напишет в своём роде литературное завещание "Без божества, без вдохновенья", в котором, говоря об акмеизме, произнесёт своеобразный приговор многим модным поэтам своего собственного Серебряного века;
"Если бы они все развязали себе руки. Стали хоть на минуту корявыми, неотёсанными, даже уродливыми, и оттого более похожими на свою родную, искалеченную, сожжённую смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют... Они хотят быть знатными иностранцами..." Высочайшим требованиям Блока о поэте, "похожем на свою родную, искалеченную, сожжённую смутой, развороченную разрухой страну", в то время соответствовал лишь один Сергей Есенин, автор "Пугачёва", "Страны негодяев", "Анны Снегиной", Сергей Есенин, о котором акмеистка Ахматова, прошедшая школу "Башни" Вяч. Иванова и "Бродячей собаки", в 30-х годах отзывалась так: "Сначала, когда он был имажинистом, его нельзя было раскусить, потому что это было новаторство. А потом, когда он просто стал писать стихи, сразу стало видно, что он плохой поэт. Он местами совершенно неграмотен <...> В нем ничего нет — совсем небольшой поэт. Иногда ещё в нём есть задор, но какой пошлый! <...> Пошлость. Ни одной мысли не видно... И потом такая чёрная злоба. Зависть. Он всем завидует..." (П. Н. Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1, стр. 37). Но сколько зависти было в словах Ахматовой о Есенине, когда вся страна в 1965 году праздновала 70-летие поэта! Я был тогда со многими своими друзьями в Константиново, где многотысячное море людей пело, плясало, слушало и читало стихи любимого народного поэта. Но Чуковская вспоминает, что говорила Анна Андреевна в этот поистине незабываемый для России день:
"8 октября 65... Помолчали. — Вы заметили, — спросила она, — кто именно во всё горло чествует нынче Есенина?.. Зелинский, Сергей Васильев, Куняев, Прокофьев... Заметили, что Есенина выдвигают сейчас в противовес Маяковскому?"