Когда стою во мгле — душе покоя нет и омуты страшней, и резче дух болотный.
«И вдруг очнусь — как дико в поле! Как лес и грозен и высок».
Бывали мгновения, когда, будучи не в силах очеловечить животную тьму, он в страхе отступал в сторону:
Жаль, что стихотворенье о полулошади-полуженщине Д. написала после смерти Рубцова, а то, прочитав его, он, может быть, послушался бы своего предчувствия: «что лучше разным существам в местах тревожных не встречаться».
Сначала мне было странно сознавать, что у женщины из деревенского советского простонародья в душе было столько гордыни, что после преступления она стала ощущать себя на пьедестале. Она поистине «не отличала славы от позора». «Моя судьба надменно высока»; «в гордыне моей темнокровой»; «но только помни, помни — в горе/опора лишь в самой себе,/в своём немыслимом позоре,/в своей немыслимой судьбе»...
Пусть под свист и аплодисменты упаду я, но в тот же миг, о душа моя, крылья легенды понесут твой немеркнущий лик.
Потому и на судебный процесс она смотрела как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье «Суд» она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:
Ударил в лицо, как из дула, толпы торжествующей вой, и я отрешённо качнула отпетой своей головой.
В тюрьму? О, как скучно и длинно гудит этот весь балаган!
В тюрьму? Ну а если невинна,
Как в гневе своём океан!
В этих стихах есть признание преступления (переступить!), но не вины.
Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 г.
«Сожалеет о случившемся. Понимает всю тяжесть своего поступка, но полностью виновной себя не считает и то, что произошло, называет „смертельным поединком“».
В первое время после приговора Д. ещё была способна с предельной искренностью воскликнуть:
Что натворила! Отреклась в порыве ревности жестокой, и жизнь моя оборвалась на ноте гибельно высокой.
А ревность её была особой — не к какой-то земной сопернице, а к нему самому, якобы желавшему силой взять её душу, пленить её, сделать подвластной себе... Она не понимала одного: «в борьбе неравной двух сердец» в жертву будет принесено более беззащитное, более открытое и неспособное к ненависти и сопротивлению сердце поэта, писавшего свои стихи, в отличие от неё, «неоскорбляемой частью души» (слова М. Пришвина о поэзии).
Она отторгала от себя его мир. Как отторгает телесная ткань вторжение чужеродного организма. Но если это так — то можно ли судить ткань за то, что в ней живёт и действует инстинкт самосохранения...
Краски дня были слишком резки, и в глазах моих, в сини накала не заметил ты грозной тоски, дерзновенного бунта начала.
Из стихотворенья, которое начинается строчкой: «Невозможно, чтоб ты одолел, покорил меня всю безраздельно».
Конечно же, предположение М. Сурова о том, что Рубцов стал «не нужен» Дербиной и что она перестала «терпеть его выходки» лишь потому, что ей с дочерью местные власти «отказали в прописке» на рубцовскую жилплощадь, несерьёзно и даже унизительно для Д. При чём здесь прописка, если она, судя по её стихам, всю свою творческую жизнь примеряла на себя роль «роковой женщины», играющей мужскими судьбами?
Когда толпа шпыняет мне в бока, когда через меня куда-то рвутся, моя душа, надменно высока, мне не велит за всеми вслед рвануться.
Когда глаза, мои глаза шалят, намеренно волнуя плоть мужскую...
На пути к этой соблазнительной власти Д. легко перешагивала через прошлые свои романы.
А что мне брачные обеты, пусть ветер обвенчает нас;
или:
Но при муже мне быть не место, мне счастливою быть не гоже...
Женское тщеславие, опиравшееся на талант, вскружило ей голову настолько, что она уверовала в свою безраздельную власть над поэтом и, совсем уже впав в горячечное состояние от успешного исполнения роли, решила, что поэтическое бессмертие — вот оно, рукой подать!
Поэзия? Не всем поэтам верьте,
Где боли нет, есть легковесность слов.
Как тот солдат, поэт идёт в бессмертье
Тяжелой поступью стихов.
Мятежный демон — вдохновитель битвы раскинет вновь два сумрачных крыла над головой моей непобеждённой...
До встречи с поэтом Д. понимала, что
ни расторопной ласковой жены,
ни жрицы муз, что жаждет громкой славы,
как посмотрю, не вышло из меня.
Но тут судьба предоставила ей, разведённой жене, матери-одиночке с дитем на руках, последний шанс добиться этой славы.
Убийство навсегда связывает убийцу с жертвой. И мечется погибающая душа, ища утешения и поддержки то в припадках отчаяния:
Как мне кричали те грачи,
чтоб я рассталась с ним, рассталась!
Я не послушалась (молчи!) —
И вот что сталось... Вот что сталось...
то в приступах признания в посмертной любви —
Как страшно! Но я ведь любима была и любима сейчас, поэтому неуязвима, неуязвима для вас.
Но «роковой поединок» закончился ужасным, пошлым и самым что ни на есть унизительным исходом.
Из протокола допроса от 29.I.1971 г. гр. Грановской Л. А., которая, изобразив картину ссоры и драки, возникшей между ними ночью, завершает свои показания так:
«Он всячески оскорблял меня нецензурной бранью, унижал меня: стал ломать руки, плевал на меня, бросал в меня спичками», «я схватила его за горло и стала давить его»;
«мы упали оба на пол. Я схватила Рубцова за волосы. Каким-то образом я оказалась наверху. Рубцов протянул руку к моему горлу. Я схватила руку Рубцова своей рукой и укусила. После этого я схватила правой рукой за горло Рубцова двумя пальцами и надавила на горло. Рубцов не хрипел, ничего не говорил <...> Мне показалось, что Рубцов сказал: „Люда, прости! Люда, я люблю тебя. Люда, я тебя люблю“. Я взглянула на Рубцова и увидела, что он синеет. Рубцов ещё, кажется, вздохнул, и затем затих <...> Я поняла, что Рубцов мёртв».
Из дополнительного допроса от 18.III.1971.
«Ненависть к Рубцову, копившаяся длительный период времени, вылилась наружу. Меня взбесили его слова о любви. Я думала — то убью, то люблю! Убить Рубцова я не хотела».
Из справки, составленной со слов секретного агента («источника»), имевшего на тюремной прогулке разговор с Грановской:
«Источник спросил: „Люда, ты мужа своего сама убила, зачем, не жалко теперь его тебе?“ На это Грановская высказала недовольство и ответила: „Я бы его и ещё раз убила. Всю жизнь мне сломал. Пьяница. Никчёмный человек. Видите ли, поэт... учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше. Но ничего, в Ленинграде есть люди, и за меня вступятся, и за границей тоже знают. Вспомнят ещё Людмилу Дербину“». Можно только удивляться, что холодные, натуралистические, жестокие описания поступков Рубцова и поэтические посмертные разговоры с ним написаны одним и тем же человеком и одной и той же рукой.