Что касается 2-й группы публикаций, многочисленных и исключительно пестрых по названиям (но не по объемам и тиражам работ), то здесь игровые черты проступают явственно – не только потому, что авторы не ставят перед собой утилитарно-практических задач, но и потому, что решение исследовательских задач (т.е. не-игровых, «серьезных») по разным причинам затруднено. Покажу эти разноплановые трудности для трех областей языкознания: 1) синхрония (большинство публикаций относятся именно к синхронии); 2) типология; 3) история языка.
В синхроническом описательном языкознании возможности получения нового знания и его общественной востребованности все более сужаются. Это объясняется рядом причин. Во-первых, следует принять во внимание внутреннюю тавтологичность семантических описаний (по отношению к языковому сознанию носителей языка). Экспликация семантики языковых единиц полезна на уроках языка, в словарях и грамматиках, но по большому счету это знание нельзя назвать исследовательским результатом. Это экспликация того, что известно всем носителям языка. Во-вторых, в академических грамматиках и словарях языков с продолжительной лингвистической традицией эта задача (экспликации семантики) уже решена. Разумный уровень полноты и детализации таких описаний (т.е. уровень, необходимый для преподавания языков и редакционно-издательской практики) не только достигнут, но и превзойден. Академические грамматики и словари просто не в состоянии вместить новые подробности об оттенках семантики форм и конструкций. Новое знание о языке нередко имеет ускользающе тонкий или индивидуально-частный характер. Ср., например, некоторые наблюдения над семантическими различиями при выборе глагольного вида. Даже если результаты конкретного исследования точны и надежны, то обычно они представляют собой, так сказать, «7-й знак после запятой»; это та подробность, которая человеческими (не машинными грамматиками) не будет востребована, потому что грамматика не может быть 5-томной, а массовый толковый словарь не может быть 40-томным.
Инструкции ВАК обязывают авторов диссертаций (которые рассматриваются ВАК как квалификационные работы) получить новый исследовательский результат. Однако это именно тот самый «7-й знак после запятой». Результат доказывает квалификацию автора, но это не значит, что данный результат найдет применение где-нибудь, кроме учебных занятий и статей самого автора.
В-третьих, лингвистическое знание (как и всякое гуманитарное знание) по своей природе кумулятивно (накопительно). Поэтому в лингвистике эрудиция (т.е. начитанность и память) всегда будет конкурировать с интеллектом, а то и замещать интеллект, что снижает привлекательность таких занятий в глазах молодежи и тех, кто хотел бы использовать преимущества быстрого мышления.
В-четвертых, напомню об относительности новизны всякого лингвистического знания, о том, что P.O. Якобсон назвал «круговоротом лингвистических терминов»: многое, что знали «отцы», но забыли «дети», вновь «открывают» «внуки», иногда в другой терминологии и в другой группировке понятий. Яркий и развернутый пример возвращения давно известного знания можно видеть в современном буме вокруг риторики: всему, что есть в современных риториках, отыщется прототип или аналог если не у греков, то у римлян. Более того, современная риторическая терминология беднее античной: десятки терминов старинных риторик сейчас вышли из активного употребления (ср., например, такие термины, как зевгма, протозевгма, гипозевгма, или металепсис, или антиметабола, или хиазм, гнома, хрия, апофегма и т.п.); множество терминов старых риторик уже не входят даже в терминологические словари. Иначе говоря, сказать в лингвистике что-то действительно новое – трудно. Между тем важнейший этический императив науки – говори новое! Если знать историю лингвистики, то трудно признать что-то по большому счету новым. Как заметил один французский лингвист, история языкознания – это лучшее средство для воспитания скромности <…>.