«Царской милостью» весьма гордились калмыки-богачи. Беднякам же эта «милость» обходилась недешево. На службу нужно было прийти со своим конем, с седлом, с острой казачьей шашкой, с полной обмундировкой: шинелью, мундиром, шароварами, фуражкой, сапогами, бельем. Денег на покупку всего этого бедняку взять было неоткуда. И впрягался бедняк в кабалу к богатею, работал за гроши день и ночь. Но денег все равно скопить не удавалось. Приходилось просить помощи у станичного атамана, унижаться. Превеликих трудов стоило снарядиться бедняку калмыку в далекий путь.
Мне пришлось заложить свой земельный пай на шесть лет, чтобы купить коня, шашку и снаряжение.
Наступил день отъезда. Вместе со мной уезжало восемнадцать молодых парней-калмыков. Нас провожали матери и сестры. На станичной улице отчаянно рыдала гармошка. По всей станице лилась пьяная песня. С нами прощались, будто провожали навек. Наконец урядник скомандовал:
— По коням!
Мы сели на оседланных коней. Облако пыли скрыло от нас родные лица.
Походным порядком мы прибыли в Новочеркасск. Остановились на погрузочной станции. Командир сотни повел нас в город на обед. Это был первый город, который я увидел в жизни. Мне все казалось необыкновенно красивым. Я шел в самом конце колонны. Мне страшно захотелось одному погулять по городу. Я шепнул товарищу:
— Сбегаем за папиросами!
Он согласился. Незаметно для командира мы отошли в сторону и бросились бежать. Купив папирос, мы пустились догонять нашу сотню, но товарищей нигде не было видно. Целый день пришлось нам бродить по городу. Никто нас не понимал — ведь мы почти не говорили по-русски. Пошел дождь и промочил нас до костей. Мы искали вокзал и никак не могли его найти — все дома, как близнецы, были похожи один на другой. Поди узнай, который из них вокзал. Наконец какой-то прохожий сдал нас жандарму.
Жандарм узнал, кто мы такие, и отвел в комнату дежурного по вокзалу. Здесь сидел военный комендант. Он приказал нам остаться у него до утра. Завтра с десятичасовым поездом он отправит нас догонять нашу сотню.
Комендант ушел, оставив нас с писарем и казаками. Писарю было скучно. Он стал расспрашивать нас:
— Кто вы такие? Откуда?
Наконец он сказал:
— Вот что, молодчики! Вы, наверное, умеете танцевать по-своему, по-калмыцки.
Я ответил:
— Умеем.
— Ну, так вот, — важно заявил писарь, — я приказываю вам до самого утра танцевать и петь на своем языке, а ежели вы моего приказания не исполните, то знайте, завтра я вас никуда не отправлю.
Началась мучительная ночь. Сначала пошел я танцевать. Танцевал долго, голова кружилась от голода, и ноги не повиновались. Потом танцевал мой товарищ. Потом снова я. Набралась полная комната людей — все пришли полюбоваться на «чудо», отысканное писарем. Все смеялись над нами, а я все танцевал и танцевал. Писарь не унимался. Довольный своей выдумкой, он командовал:
— А ну, танцуй еще! Танцуй, танцуй, не то никуда не отправлю!
К счастью, пришел комендант. Все разошлись. Наш спаситель отвел нас в поезд. Поезд тронулся. На станции Лозовой мы с радостью увидели наш состав. Командир сотни пожурил нас и велел в наказание отдневалить сутки по вагону. Но разве это было наказание? Я готов был дежурить не сутки, а год, лишь бы не плясать больше для проклятого писаря!
Мы ехали в вонючих теплушках, на которых белой краской было написано: «40 человек, 8 лошадей».
Донской полк стоял в маленьком городишке Янове, в Польше, в девяноста верстах от железнодорожной станции Люблин. Все дальше и дальше удалялись мы от родных Сальских степей. Мелькали станции, поля, деревни. Сначала мы пытались шутить, разговаривать, петь песни. Кто-то наигрывал на гармонике. Потом все смолкло. Каждый думал о предстоящей службе в полку.
Думы были невеселые. Слишком много рассказов наслушались мы от бывалых стариков!
Наконец мы прибыли в Люблин, а из Люблина в Янов, в полк. Нас встретил сотенный вахмистр. Рядом с ним стояли дядьки-ефрейторы. В первый же день прикрепленный к нам дядька предупредил:
— Без моего разрешения в город не ходить. Тут полно жуликов, они вас начисто оберут. Деньги сдайте мне. В город ходить только со старшими.
После переклички пошли в казармы. Старые бревенчатые казармы стояли на краю грязного городишка. Шел косой мелкий дождь. Крыша протекала, на полу и на нарах растекались мутные лужи. Тут нас и расположили.
Сразу же пришли земляки-старослужащие. Расспросили про житье в станице, про родных, а потом скомандовали:
— Ну, зелень! Ставь магарыч дядькам, чтобы не обижали, не драли да учили получше.