— После горилки душа богачей ласковей становится, — говорил Буденный и начинал доказывать, что требуемую сумму налога внести никак невозможно.
После Семена Михайловича я, как коренной житель, просил слова и убеждал сход уважить просьбу.
Сход соглашался снизить налог.
Мы с Буденным стали большими друзьями.
В жаркий июльский день я обучал на плацу ребятишек военному делу. Вдруг у станичного правления поднялась суматоха. На взмыленном коне прискакал гонец. На крыльцо вышел станичный атаман. Гонец отдал ему пакет с сургучными печатями.
Гонец с пакетом — необычное явление для станицы. Подгоняемые любопытством, казаки спешили к правлению. Гонца засыпали вопросами. Свернув толстую махорочную цигарку, он сплюнул и как ни в чем не бывало сказал:
— Война! С немцами будем биться.
Слово «война» было страшное. Оно мгновенно облетело все хаты.
В станице сразу запричитали бабы, будто по десятку покойников; загудел набат, созывая станичный сход.
Писарь прочитал собравшимся приказ. Все стояли молча, с обнаженными головами. Вышел станичный атаман и, нарочито неестественно выпятив грудь колесом, произнес речь, закончив ее словами, знакомыми казаку с малых лет:
— За веру, царя и отечество!
Казаки расходились со схода молчаливые и угрюмые.
Распрощались и мы с Буденным.
— Прощай, Городовиков, — сказал он, — не поминай лихом! Может, и не встретимся более. А хороший ты парень, калмык!
Меня угнали на австрийский, а Семена Михайловича — на турецкий фронт.
И вот я снова в теплушке, снова на мне солдатская шинель. Вместе со мной тысячи русских, калмыков, татар едут на фронт. Вместо казарм — сырые окопы, грязь, вши. Нудно и тоскливо тянется жизнь!
Чем ближе к семнадцатому году, тем больше «крамольных» разговоров, тем чаще слышатся заявления солдат:
— Скоро ли кончим воевать?
— Повоевали! Довольно!
— Не кончат — сами кончим...
Как-то в окопах я впервые нашел большевистскую листовку. В ней просто и ясно говорилось о том, что послужило причинами войны, кто виноват в страданиях народа, и разъяснялось, что революция — единственный выход для народа из империалистической бойни. Особенно запомнились слова:
«Отобрать у помещиков землю...»
Это было близко и понятно нам, простым людям. Я вспоминал великолепные пастбища коннозаводчиков, богатые земли, которыми владели они вокруг станицы Платовской. Перед глазами вставала нищая жизнь калмыцкой бедноты и безземельных иногородних.
О Ленине я впервые услышал от офицеров. Напуганные нарастанием «крамольных» мыслей у солдат, они вынуждены были беседовать с нами на политические темы. И, помню, даже поп занялся политикой. И он и офицеры возводили несусветную клевету на Ленина, на большевиков. А тут появились и сами большевики. Они говорили простые слова, и смысл их был ясен каждому:
— Долой империалистическую войну!
— Бери землю!
— Захватывай власть!
Большевики на фронте вели агитацию за братание между солдатами воюющих армий. Большевики призывали превратить войну империалистическую в войну гражданскую и направить оружие против помещиков, против самодержавия. Все чаще воинские части отказывались идти в наступление. Даже многие казачьи сотни стали «ненадежными».
Царская армия стала разлагаться.
В одном из боев я был ранен. Меня отправили на излечение на родину, в Донскую область.
Слез я с поезда на станции Великокняжеская, натянул покрепче котомку на плечи и пошел пешком на родной хутор, еле волоча ноги. Вот наконец увидел огоньки. Залаяли собаки, перебудили сонных хуторян. Вот и наша полуразрушенная кибитка. Вошел я без стука, родные ужинали. Радостно встретили они меня. Думали, не вернусь живым. Тут же рассказали, что болен брат — болит горло, весь горит. Я отвез его к фельдшеру, фельдшер сказал — ангина, прописал лекарство. Взял я в аптеке лекарство, приехал домой, вижу: весь двор заставлен богатыми повозками, сытые лошади нехотя жуют овес.
— Что это, мать? Кто к нам приехал?
— А я вызвала гилюнгов, — говорит мать, — во главе с бакшой, старшим священником.
— Зачем вы это сделали, мать? Доктор уже помог брату.
Вошел я в кибитку.
— А мы здесь за вас молимся, молимся, — говорит бакша Буринов.
А мать закармливает гилюнгов всем, что есть в доме. Целый день они ели и пили, а для отвода глаз лепили каких-то кукол из теста, шептали над ними молитвы и выбрасывали кукол в окно, говоря: