Тут только я увидел мой прекрасный, мой новый полушубок! Он лежал на земле. Я поднял его. Спина, плечи, рукава — все было изорвано в мелкие клочья.
На моем лице, наверное, было написано такое отчаяние, что все пастухи принялись меня утешать. Они предложили попеременно носить их собственные полушубки.
— Ведь не сидеть же тебе, Ока, зимой безвыходно в кибитке! Не горюй! Пусть полушубок пропал, зато ты сам жив остался! С орлами шутки плохи.
Некоторые предлагали обратиться к хозяину с просьбой уступить подешевле новую овчину.
Пастухи горевали вместе со мной. И мое горе показалось мне уж не таким ужасным.
С той поры я не выношу орлов. На охоте я с особенным удовольствием их стреляю. И, когда возьмешь в руки большую, бездыханную и уже не страшную птицу, вспоминается детство, степь и изорванный в клочки полушубок.
Был у меня любимый друг — пес Галзан. Он был большой, серый, лохматый и хорошо знал свое дело Если лает — значит, разбегаются овцы. Мы с Галзаном шумим и бегаем до тех пор, пока овцы не соберутся в отару. Когда я дрался с орлами, пострадал и Галзан. Он защищался, а его так сильно ударила клювом в спину орлица, что пес взвыл от боли. Он схватил птицу, но она изорвала когтями его уши и ноздри. Бедный Галзан!
Не прошло и года, как случилась новая беда — мне пришлось навсегда потерять верного друга. Вот как это случилось. Приехал на хутор пьяный чиновник — собирать подати да заодно скупать по дешевке овец. Он «развлекался»: сидел на бричке и стрелял в небо из револьвера. Услышав выстрелы, мы с Галзаном поспешили на хутор. Галзан стал лаять на чиновника, побежал за бричкой, преследуя непрошеных гостей. Раздался выстрел — и бедный Галзан ткнулся мордой в траву. Я бросился к другу. Из лохматой головы текла тонкая струйка крови. В эту ночь я не мог заснуть. Я горько плакал. За что, за что пьяный чиновник застрелил моего верного и любимого друга?!
Наступила холодная снежная зима. В степи бушевали метели. В трубах завывал ветер. Зимой делать у хозяина было нечего. Родным пришлось взять меня домой. В бедной, полуголодной семье прибавился лишний рот.
Чтобы оправдать свое существование, пришлось и дома работать не покладая рук. Я прибирал кибитку, отметал снег, разводил огонь, варил калмыцкий чай и даже выполнял обязанности няньки. Это было самое неприятное, хуже службы у хозяина. Маленькая сестренка, которую я нянчил, вечно болела, вечно кричала.
На улице мальчишки играли в войну, в конницу, в разбойников, катались на санках, а я, глотая слезы горечи и обиды, ходил по кибитке и укачивал сестренку:
— Баю-бай, баю-бай... а-а-а...
С улицы доносились веселые крики, смех, возня. Сестренка заливалась плачем, а я ходил взад-вперед, взад-вперед и напевал:
— Баю-бай, баю-бай, а-а-а... Мама, она, может быть, есть хочет? — говорил я. — Покормите ее, мама.
Мать бросала работу и брала на руки сестренку. А я в один момент накидывал на плечи полушубок и выбегал на улицу к ребятам. Начинались игры. Бойцы наступали в конном строю на снежную крепость. В это время из кибитки выходила мать и кричала:
— Ока, Ока! Иди, шалопай, домой! Куда ты, негодный, запропастился?
Нехотя я возвращался домой. Брал снова на руки сестренку. Она снова отчаянно кричала. А я ходил и ходил по кибитке и до хрипоты напевал:
— Баю-бай, баю-бай... а-а-а...
В скучные зимние вечера огонь не зажигали: не было керосина. Только в особо торжественные дни, когда приходили к нам в гости соседи, мать зажигала коптилку, наполненную бараньим салом. Отец рассказывал сказки. Лежа в углу кибитки, я внимательно слушал.
«Жили два брата. Старший был умный, а младший дурак. Звали его Турнта. Братья были бедные. Старший был чабан и пас чужих баранов. Турнта охотился. Он ловил капканами зверей.
Однажды старший брат спросил:
— Куда ты зверей деваешь, Турнта? Ты ведь их домой не приносишь.
— Я их отпускаю, — ответил дурак.
— Зачем отпускаешь?
— Когда я подхожу к зверю, он сидит в капкане и рычит. Я думаю — он приветствует меня. Вот я его и отпускаю.
Брат сказал Турнте:
— Дурак, убивай всех, кто попадет в твой капкан!
Дурак сказал:
— Хорошо.
Однажды мать братьев вышла собирать кизяк и попала в капкан. Старуха никак не могла освободиться. Она закричала:
— Турнта, скорей освободи меня! Я замучилась.
Турнта подошел и замахнулся дубиной.
— Турнта, Турнта, ведь я твоя мать! — закричала несчастная старуха. — Разве не узнаешь меня?