Она замолчала, теперь уже ненадолго. Директор еще стоял, наклонившись над ней, пытаясь понять, как бы ей помочь начать выступление, а она поднялась и пошла, но не к трибуне, а к лесенке в три ступеньки, что вела со сцены в зал.
— Лет ему было бы сейчас двадцать один, — сказала она, остановившись перед первой скамейкой в зале.
Ребята совсем притихли.
— Да, как раз осенью, после спаса родился… Теперь уже отслужил бы в армии. А может, и нет. В отпуск приехал бы… Пришел бы сюда… В форме, как полагается. Высокий такой, в отца весь…
Тетушка Евдокия тяжело вздохнула.
— Они меня схватили и начали выпытывать: «Где твой партизан?» Про мужа спрашивают. День спрашивали, второй. И еще день. Мы, говорят, тебе хорошо заплатим, много денег дадим. «У тебя было когда-нибудь много денег?» — спрашивает начальник их. «Нет, говорю, откуда они у меня возьмутся». «Так вот ты получишь двадцать пять тысяч лей. Только не даром. Мы повезем тебя на опушку леса. Куда? Ты сама покажешь. Там, где твой муж с партизанами скрывается, и ты скажешь им по радио несколько слов: выходите, иначе вам всем капут. Сложите оружие, и вас отпустят по домам. А дома дети голодные и жены плачут». Так он меня научает и даже деньги показывает, все новенькие бумажки. «Бери, говорит, построишь себе касэ под цинковой крышей, хозяйством обзаведешься. Муж при тебе будет, дети. Смотри, какой хороший карапуз у тебя». Это про моего Женю. На руках он у меня, пять месяцев ему всего от роду. «На кого его оставишь без материнского молока?» А им это как раз и надо, что я с малюткой на руках. Думают, поеду я с ними к лесу партизан уговаривать, а мальчик мой расплачется, и тогда там, в лесу, услышат этот плач, жалко им станет и Женю, и своих детей, оставленных дома, и все выйдут, руки вверх поднимут.
Зал затаил дыхание. Уже никто не смущался тем, что тетушка Евдокия нарушила заведенный порядок говорить речи с трибуны. Некоторые из сидевших на сцене за красным столом тоже встали и сошли в зал, чтобы лучше было слышно, о чем рассказывала колхозная доярка.
— Нет, — сказала я им, — не хочу строить касэ под цинковой крышей. Не возьму на свою душу такой грех. «Не хочешь денег, получишь батай», — заорали на меня. Били нещадно. Вдвоем. Вырвут ребеночка у меня, швырнут в угол бедненького и давай меня чем попало — кулаками, сапожищами. Мальчик мой плачет, ищет ручонками сиську… а я молчу, только губы кусаю до крови. Кажется, и ударов не чувствую…
Тетушка Евдокия замолчала и вдруг подошла к двери класса, выходившей в зал, открыла ее и переступила порог. Ребята, сидевшие поблизости, невольно встали и пошли за ней. Остальные столпились у двери.
Обвела взглядом она класс, странным таким, долгим взглядом, подошла к стене, на которой висела географическая карта, и зачем-то потрогала карту.
— Этого не было тогда, — сказала она и рукой провела по карте. — Ничего не было на стенах. Грязными только были очень, ни разу не белили их, с тех пор как война началась… Схватили меня за косы и головой об стенку, об стенку… вот об эту стенку… А потом повалили на пол и били чем-то колючим по пяткам… и тогда босую поставили и приказали три часа стоять на ногах…
Школа и тюрьма… Трудно ребятам, слушавшим тетушку Евдокию, представить себе это превращение. Неужели те самые классы, где каждое утро их учат мудрым наукам, были когда-то тюремными камерами? А что такое тюремные камеры, — они тоже не знали. А тетушка Евдокия знала. Даже ее рассказ сегодня слушать страшно. Будто читает она страшную книгу, и страницы в этой книге — школьные стены…
Сельскую школу в Ульме сделали тюрьмой фашистские каратели, охотившиеся за партизанами. В то время, как заключили туда Евдокию Георгиевну Никулаевскую, там находилось еще 16 узников. Мы приведем здесь все их имена, — они еще ни разу не назывались в печати. Пусть знают о них все, и в первую очередь жители Ульмы, почти все они уроженцы этого села. Их обвинили в том, что они намеревались уйти в лес к партизанам. Вот они, жертвы карательного отряда: Федор Мадан, Иван Васильевич Кристя, Николай Антонович Гуцу, Николай Платонович Гуцу, Иван Сергеевич Постика, Георгий Сергеевич Постика, Иоаким Васильевич Голубенко, Митрофан Иванович Гуцу, Федосий Георгиевич Пламадялэ, Константин Иосифович Церуш, Макар Макарович Пламадялэ, Иван Онуфриевич Брага, Володя Колесников, Василий Петрович Грэдинар.
Все они действительно собирались в лес к партизанам. Все было готово. Из лесу пришли два проводника: Федор Вылков и Дмитрий Стрестян. Их тоже захватили каратели.
Они томились уже месяц в фашистском застенке, а может быть и больше. Когда Евдокия Никулаевская через несколько дней после своего ареста впервые увидела их во дворе школы, то с трудом узнала лишь некоторых: заросшие, измученные, в лохмотьях, будто много лет пробыли на каторге.