Непрерывные допросы, пытки, избиения. Содержали в холодном погребе тут же во дворе. Погреб уцелел до сегодняшнего дня. Морили голодом. В сутки на всех — ведро помоев из солдатской кухни.
Евдокия Никулаевская насчитала пятнадцать узников. Шестнадцатого уже не было в живых.
…Дмитрий Стрестян на допросе потерял сознание. Его отлили водой и снова избили. И опять в глазах у Дмитрия потемнело, и память померкла. Еще ведро холодной воды вылил на него солдат. Дмитрий опомнился, словно вернулся из небытия. Эсэсовскому офицеру, проводившему допрос, показалось, что упрямый партизан сейчас, наконец, все расскажет. Ему дали попить. Дмитрий сделал несколько глотков и, собравшись с силами, проговорил: «Еу ну штиу нимик». Эсэсовец в ярости заметался по комнате. Потом остановился перед Дмитрием и заорал: «Открой рот, сволочь, высунь язык, закрой глаза». Дмитрий механически исполнил приказание. И тут же стоявший рядом солдат сильно ударил Дмитрия по нижней челюсти. На пол упал отсеченный зубами кончик языка. Рот мгновенно наполнился кровью. Дмитрий не вскрикнул, только пошатнулся от удара, замотал головой и всей кровью, что заливала рот, плюнул в лицо оторопевшему эсэсовцу.
Дмитрия повесили у перекрестка дорог, возле распятия. Три дня немцы запрещали снимать с виселицы труп. Женщины проходили, набожно крестились. На куске фанеры у повешенного на груди было написано: «Партизаны! Сдавайтесь добровольно, иначе это ожидает всех вас». Рядом на столбе прибито другое объявление: «Тот, кто приведет и сдаст в руки властей партизана, получит две десятины земли и пару волов». Три дня каратели ждали. У эсэсовского офицера было такое впечатление, будто никто в селе не читал сочиненного им объявления.
О судьбе своего односельчанина Дмитрия Стрестяна Евдокия Георгиевна узнала позже, когда оккупанты уже покинули Ульму.
В тот день насчитала она пятнадцать узников. Из комнаты, где ее избили, смотрела в окно на школьный двор и силилась узнать в замученных пленных своих земляков.
Пятнадцать выгнали во двор, дали в руки каждому по ведру. Солдаты выстроились редкой шеренгой от погреба к колодцу. Пленников заставили таскать воду. Воду из ведер выливали в погреб. Евдокия Георгиевна попробовала считать и сбилась.
— Шнель, шнель! — подгоняли арестованных солдаты. Кто отставал, того били прикладом, стегали кнутом. Уже стемнело, когда раздалась команда прекратить. Люди валились с ног от усталости. И вдруг произошло такое… Пленников погнали в залитый водой погреб. Потом пришли за ней и тоже повели туда.
— Плакал мой Женечка, ой как плакал, — вспоминала она теперь, стоя у того окна, в которое видела тогда, как пятнадцать жестоко измученных людей заливали погреб водой. В комнате уснул было под грудью, а вывели меня во двор, заплакал, холодно ему стало. Тогда я как закричу. «Куда вы меня гоните, он же замерзнет там, умрет мой малютка». Больно ударили по затылку, по спине. Не помню, как очутилась в погребе. Услышала только стук. Захлопнулась за мной дверца и заскрипел засов.
Кончиком ситцевого платка, повязанного по-крестьянски, тетушка Евдокия вытерла слезы:
— Темно-темно там было… и мокро… воды по пояс. Оступилась я и упала вместе с Женечкой… Чуть не захлебнулась… Люди спасли… А он кричит, бедненький… пеленки намокли в воде… Я тоже промокла до нитки… Все к груди его прижимаю… а у самой руки дрожат, вот-вот уроню его опять в воду…
Тяжко вспоминать тетушке Евдокии пережитое, каждое слово отзывается болью:
— Люди добрые помогли. У кого шарф был, кто тряпку с головы снял. Кое-как укутали сынишку. Слышу голос Ивана Васильевича Кристи: «Дай подержу его, Евдокия, а ты отдохни».
Сколько длился печальный рассказ? Может быть, час, а может, дольше. Тетушка Евдокия не замечала никого. Разбудив в душе тяжелые воспоминания, она уже не могла остановить их. Картины одна ужаснее другой возникали перед слушателями. Дети слушали в каком-то оцепенении, боясь пошевельнуться. В таком оцепенении слушают страшные сказки: кажется, оглянись только, и сразу увидишь наяву отвратительное чудовище.
То, что случилось после той ночи, было еще ужаснее. Утром каратели согнали на сельскую площадь жителей Ульмы и устроили скорый суд над пятнадцатью узниками. Всех их приговорили к расстрелу. В приговоре указывалось, что осужденных отправляют в Румынию, где они смогут обжаловать решение суда. Родственникам разрешили передать чистое белье и продукты на дорогу. В тот же день скорбная процессия смертников под усиленным конвоем двинулась из села. Только путь обреченных людей оказался гораздо короче объявленного в приговоре. Недалеко от Ульмы в овраге вечером раздалось пятнадцать выстрелов.