Мы прошли в красивую комнату с накрытым столом. ‐ Прошу вас‚ Качалов показал на
желтый кожаный диван.
Я робко присела вместе с Качаловым, чувствуя, что я на вершине, за которой
пропасть. И только жадно глядела на такое знакомое и такое новое лицо. Я заметила, что
белая кожа попорчена гримом.
‐ Все же, чем могу служить?
‐ Я только... хотела видеть вас. Это... я посвятила вам стихи.
Я протянула конверт, прижимая к груди открытку. ‐ Очень вам благодарен‚ ‐ он
посмотрел подпись и стал складывать листки, но остановился. ‐ Или вы хотите, чтобы я
сейчас прочел?
‐ О нет!
Он положил стихи во внутренний карман пиджака.
Я встала и ощутила пожатие крупной теплой руки и вспомнила об открытке:
‐ Простите я еще хотела просить вас… Пожалуйста, ваш автограф.
Вы разрешите написать прямо здесь?‐ спросил он, проводя пальцем наискосок по
портрету своего Баста.
‐ Да.
Качалов ушел в другую комнату, скоро вернулся и протянул открытку.
‐ Вот, возьмите. Только я не промокнул, может растереться.
‐ Большое спасибо...
Я переступила порог и обернулась, медленно затворяя дверь. Я спустилась до
первого диванчика на площадке и, прижавшись в его углу, разрыдалась. Сквозь
прозрачные волны слез я видела смеющегося Баста с поднятым букетом и спокойную
надпись наискосок: «На добрую память. В. Качалов»
В этот вечер я бродила по Тверской и глядела на лица толпы ‐ бритые, бородатые, подкрашенные ‐ и горько думала: «Какие у вас тусклые очи! К каким целям тащитесь вы, какая жажда снедает вас?»
Мимо высоких домов, кричащих реклам, огненных окон рестораций двигались
хорошо одетые люди. Не моих Терновских крестьян напоминали они и не студентов. Мне
чудился Гриша чуть не в каждом молодом мужчине, а в старых, осанистых женщинах мне
виделась его мать.
В зеркальных витринах я видела свою несчастную фигурку в рыжей шубке, круглую
физиономию под белой шапкой, покрасневшую от слез, и прикусывала губы от стыда, и
гордо думала: «Пусть наружностью принадлежу я к этой пошлой буржуазной толпе, но
душа моя там ‐ на вершинах».
Ранней весной я еще раз увидела Качалова. Оставалось немного времени до отъезда
театра на юг, и невозможно было не проститься.
Часа полтора я ходила по Камергерскому, боясь пропустить Василия Ивановича.
Наконец, в темной глубине ворот возникла еще более темная фигура. Качалов шел
медленно и глаза за стеклами пенсне смотрели устало. Был он в черном пальто, в простой
шляпе.
«А, здравствуйте‚ ‐ сказал он. ‐ Это вы? Авторша стихотворения? Очень вам
благодарен.
Мы вышли на Большую Дмитровку и спустились к его дому. Василий Иванович
говорил замедленно и негромко, как усталый человек, который вежливо поддерживает
ненужный, но не мешающий ему разговор.
На прощание он пожал мою руку. Это было крепкое, дружеское пожатие, только не
такое сердечное, как в тот раз.
На другой день от Гриши пришло письмо ‐ он приезжает в пятницу. Меня
раздражала его супружеская самоотверженность, когда он каждые гимназические
каникулы тащился ко мне из Киева... Мой бедный, верный Гриша, похожий на
провинциального, грубо загримированного актера!
Я досадовала, что с нетерпением жду Гришу, хотя порой презираю его. Я не хотела, чтобы он приезжал, когда театр еще будет здесь. Я не хотела, чтобы уезжал Василий
Иванович. Я во что бы то ни стало хотела быть на вокзале, когда он будет уезжать. Я сама
не знала, чего хочу, чего жду, что будет. Нет, в том‐то и беда: я знала, что ничего не будет.
Ни‐че‐го.
В пятницу я поехала встречать мужа. Он вышел из вагона такой неуклюжий и
безобразный, что я даже растерялась. К его чести, он, кажется, и сам это чувствовал, и
мне жаль было этого беспомощного декламатора, от которого я впервые услышала о
Золотом веке.
В ту же ночь, отворачивая лицо, чтобы скрыть брезгливость, я сказала:
‐ Пойми меня...
Курсы я окончила, когда уже началась война с Германией. Меня направили в
Воронежскую губернию и там дали назначение в Меловскую земскую школу.
Скудные рубли ежемесячно пошли в Терны, хоть немного облегчая мне душу и радуя
сердце мамы с папой.
На всю жизнь нахлебалась я унижения в ту пору, как стала учительницей. Москва, курсы, театр казались невероятным сном, который и привидеться не мог в этом мире, который, может быть, если и снился когда‐то, то совсем не на такой земле.
Я вымаливала каждый грош, чтобы купить для школы пособия, и председатель
земской управы разговаривал с такой брезгливой вежливостью, будто я приходила за