не в природе. Так просветлённо видится сквозь слёзы, хотя Вася не плакал. Крапива в
лощине виднелась каждым листком, всеми косыми зубчиками. На круглом клейме четко
чернели буквы: « Новосибирский мясокомбинат». Стенки из ящиков и ржавый лист на
крыше, загнутый с краев, чтобы стекала вода, ‐ были, как декорация, освещённая
неестественно ярко. А Вася глядел на нее из темноты.
Гоша, как часовой стоял в траве возле своего домика, лицом к берегу, от которою
приближался Вася.
‐Ну, как? спросил он.
‐Не приезжал сегодня.
‐Ну‐ка, ну‐ка, пойдем, ‐ сказал Гоша и повел велосипед.
Они вошли в прохладный сумрак и сели на койку. Вася с такой же четкостью деталей, как на ходу рассматривал зубчики крапивы, рассказал о своей встрече с сержантом из
НКВД.
‐ Ты погоди расстраиваться, сказал Гоша.
‐ Может, какое недоразумение. Я тоже постараюсь выяснить, что да как.
Еще ничего не было известно в точности, во всем лагере только Генка да Гоша знали, что, кажется, что‐то случилось. Но Васе казалось, что все окружающие отодвигаются от
него, куда бы он ни ступил. Все приглушено, затуманено, и один он выхвачен
беспощадным светом, выделен изо всех и отделен.
Перед отбоем он поплелся за Гошей на скамеечку. И опять все было нарочито, как
сон, как знакомый сон. Гоша уже так опускал лицо в ладони, и глухой голос из‐за ладоней
тоже Вася слыхал:
‐ Звать Иван Осипович. Из крайкома. Все сходится? А?
Одним плечом Вася почувствовал крепкую руку Гоши, а другим ‐ его теплую, твердую
грудь. Лучше бы не обнимал его Гоша, так почти невозможно сдерживать слезы.
‐ Выше голову, председатель совета лагеря! ‐ сказал вожатый. ‐ Я‐то знаю, что ты
настоящий пионер!
А из темноты улыбался отец, кудрявый, молодой, в расшитой украинской рубахе. И
Вася шептал ему: «Ничего, еще много есть надежды».
Откуда может знать сержант всех, кто арестован, а кто жив‐здоров? Может быть, папа просто уехал в командировку. Может быть, на него только поступило Дело, а не он
сам привезен. Но если и привезли его, то тетя Роза что‐то предпринимает. Есть, наконец, Эйхе‚ который не даст в обиду члена крайкома. Сколько еще надежд впереди!
А наяву продолжал повторяться знакомый сон. Гоша отпустил Васины плечи, слился
со стеной.
‐ Послушай, Вася, такие... всякие... разговорчики отец с тобой не вел?
‐ Никогда! ‐ тотчас воскликнул Вася.
‐ Я думаю, они не хотели втягивать своих детей, потому что знали ‐ дело их
ненадежно. Губить детей не хотели.
Это шел разговор не о том отце, который улыбался у клумбы, а о том, которого никто
не знает, кроме скрытой кучки врагов. С нервным, болезненным любопытством Вася
пытался представить себе того, другого.
‐ Помнишь, он обещал вожатым зарплату прибавить? ‐ Вдумчиво спросил Гоща.
Может, это был сознательный расчет на компрометацию крайкома? Вот, мол, какая мы
власть: обещаем впустую?
Васю поразила эта мысль. Муча себя, он захотел во что бы то ни стало увидеть отца
другим... Неужели он был другим?.. '
‐ А с формой помнишь? ‐ тихо выкрикнул он, как будто в отчаянии сознаваясь в
собственном преступлении.
‐ Вот, вот! ‐ ухватился Гоша. ‐ Юнгштурмовки! Форма ротфронтовцев. Зачем, скажи, отменять ее было? Вот видишь, это лишь то, что мы с тобой знаем. А мы с тобой ни черта
не знаем.
У примолкших палат с погасшими окнами зашелестели голоса. Они потихоньку
нарастали, пока вблизи не овеществились в неясных фигурах, будто тени, спрятавшиеся от
солнца, сейчас отделились от деревьев и пошли к Гошиному домику.
Гоша встал:
‐ Опять, черти, гулять пойдут. А я спать лягу. Ну, беги, Вася. Да голову выше! Пусть
никто ничего не знает, я уже предупредил Уточкина. Осталось‐то нам жить в лагере всего
декаду, не будем ломать жизнь.
Через несколько дней Вася получил открытку из дому: приехали мама с Элькой. А
еще через несколько дней пришли грузовики с рядами скамеек в кузове. На переднем
укрепили знамя дружины. И лагерь тронулся в город. Единственной радости ждал Вася от
встречи с мамой: понять, что она ничего не знает об аресте отца. Это означало бы, что ни
в редакции, ни среди партактива таких сведений нет.
Едва он появился, как мама, отстранив Мотю, сама стала собирать ему обед. Когда
он умывался, Элька притащила полотенце и самоотверженно стояла рядом, не сторонясь
от брызг, посмуглевшая на Украине, нескладная и неловкая, пятиклассница выходящая из
детского возраста.
Его обхаживали, словно он был или главный в семье, или больной. И уже не нужны