ему были мамины слова, которые она собралась с духом сказать только под вечер, зайдя
к нему в комнату и закрыв дверь:
‐ Знаешь, что твой отец арестован?
От волнения у нее, как всегда, схватило в горле, и она мелко откашливалась:
‐ Умоляю тебя, не смей узнавать о нем... Все равно ничего не узнаешь, а себя
погубишь...
Вася лежал на кровати, прикрываясь книгой, безучастный к волнению матери, сожалея о ней, как мудрец, который уже отстрадал и жалеет людей, только встающих на
стезю страдания.
‐ И еще... Лева Кузнецов повесился, когда арестовали его отца... Ужас!… Повесился на
дверной ручке... Сидя.
Вася медленно опустил книгу. Мама плакала, глядя на сына светлыми, дрожащими
от слез глазами, а ладонью катала и катала по столу карандаш, который глухо постукивал, переваливаясь с грани на грань.
‐ Какое малодушие, недостойное комсомольца! Ты сознаешь это, Вася?
...Длинный Левка повесился на дверной ручке, заставил себя поднять ноги. Это сила
воли, а не Малодушие. Он не повесился, он задушил себя… Максим Кузнецов ‐ тоже враг?
Где же теперь его кандалы? Наверное, наконец‐то попали в музей.
Вася усмехнулся.
‐ Что с тобой? ‐ шепотом воскликнула в страхе мама. ‐ Почему ты смеешься?
‐ Я не повешусь, ‐ сказал он. ‐ Клянусь тебе.
На другой день Вася пошел в стоквартирный дом. Он шел по проспекту, не озираясь, нарочито замедление, весь напряженный и упрямый, будто на опасную и неминуемую
драку шел. Он готов был отстранить и маму, и сержанта из НКВД, и любого, кто встал бы
поперек пути, Он угрюмо поговорил с чужими людьми в отцовской квартире, он
требовательно спросил у управдома, куда переехала Роза Порфирьевна Москалева.
Путь к ней оказался гораздо короче: не надо было идти по проспекту, можно было
просто перемахнуть через забор. Позади Васиного дома, в соседнем дворе, стоял
бревенчатый двухэтажный дом на каменном подстенке вполроста. Бревна почернели от
времени, а подстенок ежегодно подбеливался к Первому мая. Здесь жили слесаря, электрики, кочегары, обслуживающие крайисполкомовские дома.
Дверь распахнулась так сильно, что чуть не ударила Васю. Из полутьмы смотрела
тетя Роза сумасшедшими глазами.
Она долго молчала и ахнула:
‐ Боже мой!
Схватилась за Васину руку и втащила его в прихожую.
‐ Пойдем, пойдем,‐ повторяла она и заплакала, и вынула из халата платок.
Опять слезы и опять платок! Как часто нынешним летом Вася видел плачущих
женщин!
В светлой каморке стояла неприбранная постель, вплотную к ней ‐ стол, заставленный пустою посудой: на стенке, на прибитых газетах, висели платья, на
подоконнике кучей валялись книги.
На тете Розе был тот самый халат, в котором папа силен у телефона в день убийства
Кирова. Только он залоснился и постарел.
Тетя Роза села на кровать. Вася опустился на скрипучий венский стул, каких и не было
в отцовском доме.
‐ Вот мы с тобой и остались без папы,‐ выговорила тетя Роза и зарыдала. уронив
голову на стол.
Вася видел ее черные всклокоченные волосы, в которых впервые заметил седину.
Седина повсюду вплеталась отдельными длинными нитями, и от этого волосы казались
неопрятными, будто были пересыпаны перхотью.
‐ Вы что‐нибудь предпринимали?‐ спросил Вася. ‐ Что‐нибудь можно сделать?
Тетя Роза подняла одрябшее лицо:
‐ Все предпринимала. Меня не пускают к нему и грозятся посадить. Эйхе отказался
принять меня: таких, как я, к нему слишком много ходит. Я написала Кагановичу, ведь он
вместе с отцом работал в Воронеже. Я знаю правило ‐ из ЦК отвечают на все письма. Но
Каганович ничего не ответил. Что я еще могу сделать?
‐ А я?
‐ А ты совсем ничего не можешь! И даже не думай об этом! Не думай!
Она взяла с постели «Советскую Сибирь» и подала ее Васе. В передовице Вася
прочел отчеркнутый острым ногтем абзац: «Троцкистский негодяй и бандит, злейший
враг народа Москалев немало напакостил на участке культурно‐просветительной работы.
Он дал вредительскую директиву сократить в ста районах края из штатов районо
инструкторов политпросвета».
У Васи не стало сил, чтобы вдохом раздвинуть окаменевшую грудную клетку. Все, что
доныне он слышал об аресте отца, было как дым, то тающий, то возникающий снова. А
сейчас он видел черные цепкие буквы, намертво впившиеся в бумагу. Эти буквы чернеют
на каждом столе, в каждом доме по всему краю.
Он не знал, что такое инструктора политпросвета и большое ли преступление
сократить их. Но он знал, что такое троцкистский бандит и злейший враг народа. Все