кончено. Потому, что вот он – приговор, не развеянный словами по ветру, а намертво
вырубленный на газетном листе.
‐ Я пойду,‐ сказал он, не отрывая глаз от невыносимых букв.‐ Я скоро приду опять.
‐ Вон там все, что осталось от папиной библиотеки. Возьми себе что‐нибудь на
память.
Вася протиснулся к подоконнику и коснулся отцовских книг, нагретых солнцем.
«Бруски» он читал следом, за отцом, из рук подхватывая каждый прочитанный том. Он
сжал под мышкой все четыре томика и повторил:
‐ Я скоро приду.
Вася сам хотел судить отца, хотел по крупицам собрать его вину и взвесить ее не на
сыновьих весах, а на весах большевистской справедливости, как пионер уже
комсомольского возраста.
Через несколько дней он опять пошел к тете Розе, дверь открыл подвыпивший
мужик и хрипло сказал:
‐ Увезли. И не шляйся тут.
Первого сентября Вася с портфелем в руке безрадостно вошел на просторный
школьный двор. Гена Уточкин осторожно пожал ему руку, издали сочувственно кивнула
Соня Шмидт.
На первую школьную линейку собрались и родители. Они толпились вперемежку с
детьми, ожидающими построения по классам. Рядом с Женей Ковязиной стоял ее отец, с
тонкой, мальчишеской фигурой и старческим, морщинистым лицом. Женя улыбнулась
Васе, он кивнул в ответ и пошел дальше, но его внезапно догнал Женин отец и спросил
дребезгливым голосом:
‐ Ты Москалев? Я знал Москалева. Он арестовывал честных коммунистов и отнимал у
них партбилеты. У‐ух! Это был матерый враг! Не сожалей о нем.
Вася вытянулся, опустив голову, и неподвижно слушал зловеще дребезжащий голос, и с окаменевшим отчаянием думал: «Неужели столько зла оставил отец после себя на
земле?»
В вестибюле, на решетчатой стенке гардероба, по прежнему висел плакат, на
котором Сталин и Мамлакат Нахангова улыбались друг другу. Его, должно быть, снимали
на лето, потому что он не потускнел и не запылился. Все так же ярко били в глаза красные
буквы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Мимо этого плаката, как мимо трибуны, полился 5 классы поток, похожий на
демонстрацию, украшенную вместо знамен букетами сентябрьских цветов.
Борьки Сахно теперь не было, и Вася занял парту вместе с Геной Уточкиным. Васе
было неловко, что Гена все как‐то обхаживает его, все заглаживает свою вину за то, что
оказался самым первым на свете, кто принес весть об отце.
После уроков они пошли вместе, им было по пути.
На углу у синевато‐серого здания УНКВД они расстались ‐ Гена жил в доме напротив.
Вася один пошел вдоль решетчатой ограды, отделяющей от тротуара бесконечно
длинный фасад. За оградой, на траве под окнами, стояли часовые с винтовками.
И опять все было призрачно. К такому ощущению Вася уже привык, словно к
вспышкам давней болезни: будто голову обкладывают прозрачной ватой ‐ все видно, а
дышать трудно, и звуки доходят глухо.
Посередине здания, у парадного подъезда, решетка прерывалась. Здесь на высоких
ступенях тоже стоял часовой. Вася ступил было мимо подъезда, но застыл на месте и
неподвижно заметался в ловушке; ноги не шли, не слушались, и противно, мелко
дрожали, а идти нужно, потому что тут стоять запрещено.
По ступенькам спускался парень с длинными болтающимися у колен руками. Он был
в гимнастерке с красными петлицами, в фуражке с синим верхом и со звездочкой. Он не
обратил внимания на мальчишку, сжавшегося у ограды, и повернул в сторону Красного
проспекта. Он шел, покачивая цепкими руками, загребая носками вовнутрь, подергиваясь
при каждом шаге.
Эти безвольные длинные руки четыре года назад схватили Васю за локти, будто
защелкнувшийся капкан, и поставили под удары закаменского... Даже военная форма
нисколько не изменила отвратительной походки.
Вася вслед за парнем еле докрался до своего туннели и бросился в спасительную
полутьму. Он долго поднимался по лестнице, чтобы сбить колоченье сердца, и сказал
Моте, которая открыла рот, чтобы воззвать к обеду:
‐ Подожди!
Так сказал, что Мотя заморгала глазами и ушла на кухню. Он вошел в свою комнату, закрыл дверь и привалился к ней спиной.
Перед глазами тянулась над кроватью длинная полка с книгами. Среди
разномастных томов стояли четыре томика «Брусков». Они еще были теплыми, когда он
брал их у тети Розы с нагретого солнцем подоконника.
Вася шагнул от дверей и с тихим воем, зажав ладонью рот, вцепившись ногтями в
щеки, повалился на пол; он стукался затылком о глухие доски, и не было больно, и ничего