«набольший»!
Из дальней дали будто овеяло Ивана дрожжевым запахом ржаных блинов, политых
коровьим маслом. Вспомнились горячие булки из пшеничной крупчатки ‐ как мать метала
их из печи на расстеленное полотенце. Разломишь ‐ и пар отдает спиртным духом.
Этот сытный домовитый запах всегда связывался с матерью. Она ходила в нем, как в
облаке, разрумянившаяся, в чистом платке, и покрикивала, и пошучивала, но радовалась
тому, что все рады.
Иван не был домоседом: мальчишкой сутками шастал с приятелями, неделями
пропадал в степи, когда пастухом батрачил; от зари до зари колобродил с девчатами; подавался на два года в Питер; разъезжал по уезду, ставши секретарем укома. Но он
любил так: нашататься, наездиться, наработаться в усталь ‐ и всегда знать, что хлопотливо
и любовно ждет тебя родная хата.
Нет, не приходилось отцу обижаться на хозяйку, а сыну и подавно. Командовала мать
в Меловской хате, пусть теперь командует в общежитии Дома Советов Воронежского
губисполкома.
Елена Ивановна и впрямь собралась командовать. На общей кухне отвела она себе
лучшее место, которое так же пустовало, как и все прочие места: сюда редко заглядывали
жильцы; им, губкомовцам да исполкомовцам, некогда было стряпать, да, признаться, и
нечего.
Только по вечерам становилось тут полюднее: на бумаге и шелках кипятили воду в
облупленных чайниках, и Елена Ивановна охотно поддерживала для всех огонь. Чаю не
было, заваривали желудевый кофе.
В полдень прибегали с работы Иван и Лида, и тогда вчетвером шли в губкомовскую
столовую. В дымном зале, за голыми столами без клеенок и скатертей, Елена Ивановна
видела всех соседей. Вот куда они бегали от кухни!
Каждому подавали бесплатно суп и кашу. Хлеб приносили свой, полученный по
карточкам. Партия как могла подкармливала своих работников ‐ ведь им‐то какой толк
был от свободы торговли, разрешенной мартовским постановлением ВЦИК? Иван и Лида
вместе получали в месяц 12 миллионов рублей. Этой зарплаты хватало на то, чтобы
прикупить на рынке хоть каких‐нибудь разносолов, хоть немного мучицы. Один
довоенный рубль равнялся теперь 20 тысячам новых и каждый месяц продолжал падать.
Если в эту пору приходил в столовую тот самый «удалый», звали его Сергеем
Шорниковым, он подсаживался к Москалевым.
Разогревшись от супа, Сергей расстегивал кожанку, и тогда на вылинявшей рубахе
поблескивал эмалью орден Красного Знамени. Сергей получил его под Перекопом.
Он все одолел и голод, и недели без сна, и Ишуньские укрепления. Но истощенное
тело не смогло превозмочь ноябрьской купели Сиваша. И вот теперь Сергей за обедом
иногда опускает ложку, выпрямляется и неподвижно сидит минуту, подрагивая бровями.
Он негромко покашливал, и были у него потные ладони.
С Лидой Сергей сразу стал на «ты», потому что оба были коммунисты, да и Елене
Ивановне он говорил:
‐Мамаша моя, душевный ты человек!
И только к Тане упорно обращался: «Вы». Когда выходили из столовой, он шел на
шаг позади. Тане казалось, стремился попасть с ней в ногу ‐ по‐красноармейски. А она
стеснялась оглянуться и нежно краснела. Лида как‐то сказала Ивану:
‐ ... Знаешь, он влюблен в Таню, и она, кажется тоже...
‐ Дай бог! Помаленьку разберутся.
‐ Ужасно! ‐ сказала Лида. ‐ Он отдал жизнь за советскую власть. Понимаешь? Он уже
отдал жизнь! Никого бы лучше не пожелала для Тани, но ‐ его уже нет.
‐ Это ты чересчур, возразил более оптимистичный Иван. ‐ Только вот трудно
выправиться в такой голодухе. Ему уход бы, молочко, масло. Я б хотел добавлять ему на
рыночное масло из наших миллионов, да ведь не возьмет. А будет с Танюшкой ‐ мы б ей
помогали по‐родственному, попробовал бы тогда отказаться!
‐ Чахотка заразна‚ ‐ промолвила Лида.
Иван нахмурился, помолчал и ответил:
‐ Пускай сами разбираются. Коли любит ‐ убережет Танюшку. ‐ Опять тяжело
помолчал, прежде чем выговорить: ‐ Отец тоже погиб за советскую власть. Ничего
особенного и не сделал, но хлебнул горя нашего, большевистского. Вместе со всеми.
Одно меня и утешает.
Лида обняла мужа за плечи и успокаивающе прижалась лицом к его лицу. Елене
Ивановне полюбился удалый молодец, и по вечерам, когда семья собиралась за дубовым
столом, на весь коридор раздавался ее голос:
‐ Сережка, иди кофий пить! Чудок молока разжилась.
Эти спокойные семейные вечера были законными и заслуженными. Россия на всех
фронтах отстрелялась. По вечерам на проспекте Революции и в саду имени Карла Маркса