распахнутые окна укома вдруг засвистели пули, с коротким чмоком вливаясь в
стены… Иван прижался к косяку у окна и стрелял по смутным теням верховых, пьяно носившихся по площади. А в ногах лежал убитый Петя Клинов, заместитель
секретаря укома. Иван все яснее различал бандитов, которые спешились под
выстрелами; все светлее становилось на площади, потому что разгорался пожар.
Знойная духота заполняла комнату, через соседнее окно огонь ворвался вовнутрь, зализал деревянные стены и четко осветил товарищей, отскочивших от жара.
Мертвое лицо Петра, откинутое навзничь на полу, было розовым и живым от
колышущегося света пламени.
Петр остался там, в укоме, и никакой возможности не было взять его с собой, потому что пришлось поодиночке выскакивать с заднего крыльца горящего дома.
Хорошо, хоть начальника уездного ЧК не было в укоме в эту ночь, и он смог
привести к площади два десятка чоновцев ‐ всех, кто оставался в городе; остальные были разосланы по селам, в которых саботаж продразверстки дошел
до бандитизма... Что теперь сталось с ними? Если кулачье захватило уездный
центр, то, наверное, оно просто раздавило эти маленькие отрядики... Скачку
прервал глухой гул обвала. Пламя вдали осело и померкло. Иван остановил коня
и, прислушиваясь ко тьме, снял фуражку. Тело коммуниста Клинова не достанется
на поругание кулакам. Он погребен‐ погребен в могиле, в которую не опущен, которая сама рухнула на него.
Иван дернул поводья, снова пуская коня. Он проскакал мимо своего
опустевшего дома, и бессильная злость выдавила слезы. Чем отомстит он кулачью
за страшную могилу Петра Клинова, за погибших чоновцев, которым только и
надо было, что взять хлеб и накормить голодный народ; за свою семью, которая, как пуганый зверь, мечется сейчас по степи?! Этого горя и унижения он не
забудет. Он припомнит эту ночь тем, кто теперь в радости бесится и стреляет. Он
столько раз припомнит им эту ночь, сколько выловит их, когда вернется!
Рассвет застал Ивана на пути к Воронежу. С председателем исполкома и
начальником уездной ЧК он скакал в губком.
Ночью он велел всем, кто добрался до рощи, идти на Батраки. В потемках
люди казались тенями, более густыми, чем ночь. Они угрюмо стояли вокруг, и
мнилось Ивану ‐ все думают, что нет никакого секретаря укома, а просто есть
двадцатилетний парень, ошарашенный бедою.
Весточки семье он не передал. Невозможным казалось просить о своем, когда все разлучились с родными. Но теперь, когда далеко остался Меловой, на
Ивана все больше находила тоска, точно сердце окутали чем‐то душным и тяжко
ему стало биться.
Перед Иваном расстилались сухие степные травы, посвежевшие после
росистой ночи, влажно закурившиеся под ранним, но уже горячим солнцем,‐ а
виделись ему обрубленные постромки телеги и истыканный шашкой Лидин
чемоданчик на темной дороге...
Лучше бы вместе со всеми идти в Батраки: тогда бы не было угрюмого
молчания товарищей и мучений за оставленную семью. Но что бы он там делал, оторванный от губкома, потерявший своей уезд? Это походило бы на бегство от
ответственности.
Мать с отцом обрадуются, что сын поскакал в Воронеж, где будет в
безопасности. А Лиде плохо без него. Она еще как‐то не сроднилась с
москалевской семьей. Должно быть, догадывается о скрытом недовольство
свекрови, что сноха старше сына на добрых семь лет. Да и у него‐то с Лидой все не
получается как следует семейная жизнь. В делах да разъездах они живут порознь
больше, чем вместе, и видятся в укоме чаще, чем дома, и по ночам Иван
возвращается к жене так, будто идет на свидание. Порой кажется, что надо
стукнуть в раму и тайком влезть в окошко собственной избы.
Ничего не хотел Иван, кроме как сейчас же сказать Лиде о своей любви ‐
такими словами, какие раньше не находились‚ повиниться перед ней за тайные
свои мысли о том, что рано женился, что жена так и осталась скорее
квартиранткой, чем женой…
В неподвижности совсем бы нельзя было вынести этой тоски. Хорошо хоть, что тело жило в движении, вскидываясь и опадая под размеренным плясом
лошади.
Иван со злостью покосился на начальника ЧК, скакавшего бок о бок. Вот кто
должен был оберечь город нынешней ночью, заранее раскрыть кулацкий заговор, а не водить чоновцев в штыки, как простой ротный командир.
Солнце поблескивало на черной кожанке чекиста, на желтой полировке
деревянной кобуры маузера, на потной шее лошади. От этих бликов, Одинаково