игравших на всаднике и на коне, особенно было заметно, как влито сидит верхом
начальник ЧК. Он неотрывно смотрел вперед, но, должно быть, почувствовал
взгляд, потому что напряженно моргнул, не повернув головы.
Председатель исполкома отстал. Открыв рот, он наклонился к шее лошади, полы его расстегнутой тужурки, формы какого‐то старого ведомства, откинулись
назад ‐ казалось, человек рвется изо всех сил, а сдвинуться с места не может. Иван
улыбнулся и почувствовал к председателю что‐то вроде благодарности, потому
что после улыбки стало маленько легче.
Привал сделали у трех березок, тонкие тени которых
свешивались в балку, изгибаясь по неровному пологому скату, Разошедшееся
солнце уже утомило листья, и зеленый цвет их был тусклый, словно прихваченный
пылью.
Начальник ЧК постоял минуту, судорожно выпрямив вдоль бедер руки, и
вдруг со стоном сорвал фуражку, ударил ею о землю:
‐ Ы‐М‐М! Програчил я контрреволюцию!
Его осунувшееся за ночь лицо было серым и старым. Иван опустился на траву, стараясь в узкой тени спрятать хоть голову от жары, и, сочувствуя этому взрыву
покаяния, проговорил:
‐ Чего же теперь казниться? Ответишь где надо. И я отвечу.
‐ Все будем ответ держать,‐ обнадежил председатель добрым, расслабленным от радости, что кончилась скачка, голосом. Он привалился к
соседней березке, закурил и протянул кисет, чекисту: ‐ На! А я вот о чем: когда же
эта буча кончится и можно будет спокойно работать? Делов‐то невпроворот...
На Ивана потянуло махорочным дымом; грязная паутина расползлась в
синем воздухе, запуталась в траве. Иван не курил, и ему стало противно, когда
вместо травяного запаха потянуло прогорклой избой. Он сердито сказал:
‐ А вот пока заодно с Врангелем да с Деникиным кулачье не повыметем ‐
спокойствия не дождемся. ‐ И, помолчав, добавил с печальным недоумением: ‐ А
Ильич сказал: кулака экспроприировать постановления не было.
‐ Зато они нас сегодня экспроприировали, ‐ пробормотал начальник ЧК и с
ожесточением потер рукавом запыленную звездочку на поднятой фуражке. ‐ А
ВЦИК смертную казнь отменил.‐ Он возвысил голос: ‐ Да они сами лезут на
смертную казнь!
Он твердо надел фуражку, ладонью проверил, правильно ли приходится
звездочка, и почти ленивым тоном проговорил:
‐ Нельзя к стенке ‐ будет им смертная казнь в бою.
‐ Эх, есть хочется! мечтательно вздохнул председатель, распрямляя во весь
рост на земле свою сутулую фигуру. ‐ Хочется спокойно пожрать. Да, видать, не
скоро придется…
До Воронежа добрались только на другой день, оставив лошадей на станции
в Лисках и еще протрясшись девяносто верст в вагоне.
Губернский город встретил пронзительным свистом паровозов, шлачным
запахом дыма и толчеей на улицах. После голой степи, где воспаленные глаза
едва могли отдохнуть на клочочке тени, после вагонного чада он подавлял
внушительностью, красотой и ярой жизнедеятельностью. Трое меловских
руководителей почувствовав ли, что враз утеряли всякое значение, что их
помятые, пыльные фигурки захлестнуты и растворены без следа.
Шероховатые серые стены были в белых Щербинах, будто кто долбил их
долотом, по стеклам витрин разбегались от кругленьких дыр прямые трещины‐
следы прошлогодних октябрьских боев конного корпуса Буденного с
деникинцами.
Над крышами висели красные флаги ‐ победно яркими язычками они
прожигали тихое голубое небо, «А наш укомовский флаг сгорел»‚‐ надумал Иван.
Начальник ЧК придержал его за шинель и молча кивнул на круглую
проломленную тумбу для афиш, где вперемежку пестрели пожелтевшие обрывки
и свежие листки.
«Ко всем рабочим, крестьянам и всем честным гражданам Советской России
Советской, Украины!» Иван знал это недавнее воззвание ВЦИК и Совнаркома…
Врангель начал из Крыма наступление на север, высадил десант, захватил Таврию
и Южную Украину.
Недаром и кулаки поднялись. Это же одна банда мировой контрреволюции!
Начальник ЧК постучал пальцами по висевшему рядом приказу Реввоенсовета
Республики. Иван прочитал еще не известный ему приказ: о гуманном обращении
с военнопленными.
Все трое сумрачно переглянулись. Иван сознавал, что это был приказ его
партии ‐ так же, как отмена смертной казни и Запрет экспроприировать кулака. Он
подчинится партии, коли такова ее воля. Но ничего не может он поделать со своей
душой, которая восстает против этого. А если на дороге валяются обрубленные