тобой еще придется разбираться ‐ кто кулак, а кто дурак. Если бы одни кулаки
схватились за винтовки, так им чоновцы и пикнуть бы не дали. Но в том‐то и беда, что средний крестьянин пошел за кулаками. А это значит ‐ давай‐ка у себя будем
просчеты искать. Мы не позволим тебе всех восставших к стенке ставить. Злобных
уничтожим, а озлобленных успокоим. Понял разницу? Алгебра!
Долго просидел Иван в потертом кресле. Разговор все время прерывался: звонил телефон, входили комиссары отрядов, ответственные работники, барышни
с бумагами. Секретарь занимался делами, близкими Ивану по укому, от которых
пахло повседневностью: хлебом ,голодом, потом, кровью. Он требовал от
военкомов быстрейшего подавления восстания и звонил в агитпроп, чтобы
уходящие отряды были снабжены агитлитературой для населения. Просматривая
принесенные бумаги, сердился.
‐ Где это видано, чтоб город губернию кормил? ‐ И мимоходом пояснял
Ивану: ‐ Из Батраков хлеба просят ‐ беженцев много.‐ И тут же ‐ успокаивал его: ‐
Пошарим по уездам, где спокойно. Пережидая перерыв в разговоре, Иван
смотрел на новенькие френчи военкомов и от, нечего делать мечтал о таком же
для себя: провожал снисходительным взглядом барышень в белых нитяных
чулках, в повешенных туфлях и, гордясь, думал о том что Лида у него тоже
городская, только красивей и умней этих… И тотчас тревожно мелькало видение: чемоданчик в пыли...
Потом секретарь продолжал:
‐ Ленин недавно напомнил, как Энгельс о кулаках говорил: если они не
признают неизбежности гибели их способа производства, то марксисты для них
ничего сделать не могут, только наша обязанность…облегчить и им переход к
новому способу производства. Чуешь? Наша обязанность ‐ им облегчить! А
знаешь, что ЦК готов был пойти на территориальные уступки Польше, лишь бы не
начинать войны? Да Пилсудский не захотел. Ленин заявил, что Жизнь польского
крестьянина и рабочего для нас Дороже любых территорий. Чуешь?‐ сердито
крикнул секретарь и стукнул кулаком по столу: ‐ Да за нас каждый поп должен
молиться, как мы по‐христиански хотели бы революцию делать! Мы терпеливые, мы на веки вечные пришли. Вот можешь ты постигнуть или нет, что внуки или там
хотя бы правнуки буржуев, белогвардейцев, кулаков, и русских, и английских, и
немецких все равно придут в царство коммунизма? Все люди земли ‐ наши. В
настоящем ли, в будущем ли значения не имеет, речь то о вечных веках. Вот
революция и торопится отставить жестокость и месть, потому что они ни к чему
для ее конечных целей…
II
Лида сидела в холодной дежурке исполкома. После ночного дежурства
можно было идти домой, но не‚ хотелось шевельнуться. Самым надежным
казалось сидеть так,‐ кутаясь в платок‚ плотней обтягиваясь проредившимся на
локтях пальто и тупо прислушиваться то к боли в висках, то к вою ветра. Сколько
времени она живет в Батраках? Кажется что не шесть месяцев, а много лет прошло
с той июньской ночи двадцатого года, когда бежали из Мелового. На дворе
словно пускали огромную юлу: набираясь, силы, она зловеще взвывала все
протяжнее, и тогда по окну хлестал сухой снег и черные концы тряпки, которой
снаружи была заткнута дыра в стекле, метались испуганно и усердно, потом юла
кружилась медленней, вой переходил в ворчание, и тряпка, подрагивая, обвисала. Лиде вспомнилось, как в детстве ее, заболевшую в гостях, везли из
соседнего местечка домой. Белое поле, белое небо. Солнце движется мутным
пятном и не хочет отвязаться. Хвост лошади развевается все на одну сторону.
Наплывает, наплывает белая муть, и подкатывает тошнота.
Удивительно, до чего часто переносится она в самые далекие годы. Точно вся
жизнь уже кончена и она старуха. Однажды на рождественские каникулы
приехала Лида домой из Лебединской гимназии. Родные Терны, повитые
голубым светом зимнего дня, казались далекими и бедными. Скрипели
оледенелые ведра у журавля. Они пошли в церковь, к праздничной службе ‐ как
прежде, медленно, чинно, втроем. Лида взяла под руки родителей, вспоминая, как раньше мама и папа с обеих сторон держали ее за ручки. В полутемной
церквушке Лида видела трепетание свечей под иконами, слышала мягкий бас
священника, произносящего слова Христа: «Да радость моя будет в вас, и радость
ваша будет совершенна», ‐ и, чувствуя слезы, думала: «Пусть и ваша радость будет
совершенна, мои родимые, пусть ни на миг не замирает в моем сердце любовь к
вам!»