И еще пронзительней становилась боль любви от того, что церковь, Которая в
детстве была самым красивым, самым блистательным местом в Тернах, теперь
казалась трогательно‐жалкой в своем убогом убранстве. И добрый голос
священника повторял все то же, что и годы назад.
А Лида уже коснулась красоты, неведомой ей дотоле‚ ‐ когда впервые
смотрела в Лебедине спектакль, сыгранный заезжими актерами. Она с детства
жила как бы двумя жизнями: обыденной, видимой для всех, когда она словно
холила в привычном будничном платье; и другой жизнью, когда оставалась
наедине с книгами или сама с собой ‐ в постели перед сном. В той, другой жизни в
нее влюблялся красавец Андрий, сын Тараса, и от ее ответной любви он
становился совсем другим: самым верным воином Запорожского войска; и она
звала Андрия освободить от катов Катерину, несчастную Катерину, которую
воспел и оплакал великий Шевченко...
Заезжий театр словно одел в реальную плоть ту жизнь, какая была только в
воображении.
...Священник читал из пророка Исайи глас вопиющее то в пустыне:
«Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези богу нашему », ‐ а
она молилась по‐своему: чтобы Господь сделал прямыми ее стези. Она знала, что
навсегда ее стези ушли из родных Тернов, что теперь пролегают они в Лёбедине, среди Учителей, более мудрых, чем этот пожилой деревенский священник в кругу
умных красивых подруг, между которыми она далеко не последняя по красоте и
уму.
А через несколько лет и Лебедин казался далеким и бедным. Лебедин
померк перед Москвой, как Терны померкли перед Лебедином. Тесные стены
гимназии заслонились легким массивом здания на Девичьем Поле, где золотом
на фронтоне было выведено: «Высшие женские курсы», где аудитории высотою в
два этажа были покрыты стеклянными потолками, где перед амфитеатром
студенческих мест возвышался беломраморный бюст Лавуазье ‐ дивная голова, с
грустной и гордой улыбкой на женственных губах упавшая когда ‐ то под ножом
гильотины.
Даже ночные бдения на Театральной площади в очереди на лотерею, в
которой разыгрывались по утрам билеты на Шаляпина или Собинова, были ярче
самых красивых мгновений Лебединского житья, и Лида думала с восторгом:
«Боже мой! Неужели неисчерпаем мир красоты?! Кого славить за это?»
А «Свадьба Кречинского» у Корша, где зрители много хохотали, а «Дядя
Ваня» в Художественном, где многие зрители плакали!..
Лида снимала с двумя курсистками комнату в Спиридоньевском переулке, возле Малой Бронной. Это был район студенчества, ютившегося здесь по
грошевым углам.
В этой комнате, над Лидиным изголовьем, как некогда маленькая икона, висела открытка с Качаловым‐ гамсуновский Пер Баст с могучими глазами Пана…
За дверью дежурки говор не становился громче, а лишь густел от новых
голосов. Это сходились измучившиеся люди требовать хлеба, работы, жилья, вестей из соседних уездов.
Но не было ни хлеба, ни сведений в отрезанном от Воронежа городке, который стал центром беженцев и чоновских отрядов.
Сегодня не ей заниматься этими неразрешимыми делами, она может уйти
домой.
Лида поднялась и зябко натянула платок. Она прошла в примолкшей толпе, вдыхая тошнотворный запах махры, овчины и немытого тела, запах бедности и
бедования. Каждодневно тяжкой тяготой наваливалась на батраковских
коммунистов людская вера в их силу, способную вызволить всех из беды. И когда
кто‐нибудь, получивший отказ, выкрикивал Лиде в лицо матерщину, она не
испытывала ни страха, ни отвращения, только с болью ощущала за этим криком
отчаянье неоправдавшейся веры.
Мало что мог сделать для людей исполком. Но он делал все, что мог, он
сделал главное: советская власть здесь была нерушима. Да, это главное! Бухарин
после Брестского мира в панике заявил, что советская власть теперь стала чисто
формальной и что можно пойти на ее утрату. Ильич яростно обрушился на
Бухарина и назвал его высказывание странным и чудовищным...
Может быть, советская власть еще не раз отступит. Отступит ‐ но не сдастся!..
И, в конце концов, она оправдает веру народа
...Выйдя из исполкома, Лида задохнулась. Белая муть ‚с заунывным свистом
плыла вдоль улицы. Сугробы порывались ввысь. Казалось, дорога движется
навстречу непрерывной лентой и бесполезно идти по ней, потому что она потащит
назад.
Снежная пыль колола лоб, щеки , нос, и куда бы ни приходились уколы, они
болью отдавались в висках. Пробирала дрожь, но хотелось остановиться. Пусть
уносит назад, лишь бы не напрягаться, лишь бы найти какой угодно покой.