гроб, серую простыню, на каштановые волосы Тани, рассыпавшиеся по груди у
покойного и прикрывшие серое лицо.
Человек, стараясь не топать сапогами, отошел от дверей и тронул Таню за
плечо.
Когда выносили гроб, Таня обернулась и долго смотрела на мать; будто не
отцом, а с нею прощалась навеки. Потом с неверием взглянула на‚ Лиду сухими
красными глазами. Лида оторвала руку от табуретки, подняла и уронила, кисть с
обвисшими пальцами, стараясь хоть этим жестом обнадежить Таню.
В опустевшей избе, где еще стоял запах гроба, завыла Елена Ивановна:
‐ Осип! Осип! Ох, печет грудь!..
Она не очнулась, не открыла глаз, только выгнулась вся и заметалась. Лида
поползла к ней, ощущая ладонями и голыми руками гладкие ломкие стебли
соломы, не прикрытой ничем.
В оставленной Таней кружке была на дне лишь грязная вода. Лида
попыталась подняться. Ноги совсем не держали. Волоча за собой Одеяло, она
добралась до печи, где стояли сапоги. Сидя, она сунула в них голые ноги и, держась за стенку, встала. В глазах потемнело, стихли стоны Елены Ивановны ‐
или опять она замерла, или это заложило уши от слабости. Придерживая одеяло, приваливаясь плечом к стене, Лида пошла к выходу.
Дышать было трудно, а на дворе совсем перехватило дыхание, глаза и так не
видели, а их еще опалило блеском. Дрожащее от натуги тело ознобило сырым
холодом: Лида из всех сил прижалась к косяку, чтобы не упасть, и зажмурила
глаза. Так она стояла до тех пор, пока не услышала веселый, как чириканье
воробьев, перезвон.
Она удивленно открыла глаза? неужели уже февраль? Неужели скоро весна?
Прямо перед ней спускалась с навеса над крыльцом большая сосулька. Внутри у
нее было заключено множество солнечных искорок, они суетились там, пытаясь
вырваться, но наталкивались на прозрачную твердь; Когда Лида добралась до постели, землисто‐бурое лицо Елены Ивановны
было Неподвижным, Лида с трудом раздвинула ей стиснутые зубы. Льдинки, проталкиваясь, поскрипывали, вызывая зябкое содрогание.
Лишь только Елена Ивановна задышала, как Лида свалилась в темноту...
...И очнулась она в темноте...
Белым углом выступает из сумерек печка, тихо ворочается Елена Ивановна, рядом с ней, свернувшись под шубой, всхлипывает во сне Таня.
Лида облегченно и длинно вздохнула. Таня спит‐значит, беды отпустили
семью.
Лида не отрываясь смотрела на остывшую печку, от белого пятна которой
словно холодок разливался по комнате, и ожидала шагов на дворе.
Ведь может так быть, что Иван уже в. Батраках, что идет сейчас к дому.
Лида повернула голову к дверям, отчаянным взглядом заставляя ее открыться.
Но все было тихо, лишь поодаль шуршала солома и слышались сонные вздохи. Да
вблизи темнел голый коник.
Почему ты медлишь, Иван? Мы и так очень поздно встретились. Я бы очень
хотела, чтобы в мою жизнь первым вошел ты. Но первым пришел Григорий
Роменецкий! Я тебе все рассказала о нем... Я тогда была гимназисткой. И вот
появился; новый учитель. Он показался нам похожим на загримированного
актера: пышные усы, румяные щеки, высокий лоб, близко отстоящие друг от
друга, но красивые глаза. Я поэтому и влюбилась в него, что он напомнил тех, кто
помог мне облечь в плоть трепетное марево моих мечтаний.
Все девочки были влюблены в учителя, но я, замирая душой, чуяла, что ему
нравлюсь только я. Он частенько, как бы невзначай, выходил из гимназии вместе
со мной после уроков. Он много знал стихов и декламировал их как‐то нараспев. И
это казалось мне теща восхитительной манерой:
‐ Клочья тумана вблизи... вдалеке…
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.
Перейдя с распевного голоса на обычный, он продолжал горячо и быстро:
‐ Любопытство Психеи, любопытство Евы ‐это вечная страсть человека к
познанию, которую не останавливает даже страдание, даже гибель, даже
библейское проклятие!
Мне потрясали всю душу такие мысли, о которых я сроду не подозревала. В
другой раз он заговорил со мной о том, что ему придется уехать, что он не ужился
с закостенелыми педагогами:
‐ Боже мой! Я чувствую себя, как в тягучем болоте. Любой разговор об
идеалах встречает такое безразличие, будто я перехожу на китайский язык. Глядя
на коллег, я с ужасом начинаю сомневаться: да есть ли великие мысли на земле, есть ли неустанная проповедь идеалов? Может быть, весь мир ‐ болото, может