— Значит, не можете ответить. Хо-хо. Так я вам скажу. В мире самый несчастный ребенок — это поросенок: у него одна только мать — и та свинья. А это потому вы не знаете, что в цирк не ходите...
Но я, не обращая внимания на издевательства Маслобоева, осторожно спрашиваю его:
— Долго нам придется быть в пути?
— Пустое: часов пять.
— Куда же это мы направляемся?
Каждое слово его ершом топорщится у меня под черепом, колет:
— Одно только знаю, что идем партизан лупить. Хо-хо, будет горячее дельце. Алеша, ша! Не пикни! Тут сила...
Из памяти у меня не выходит сын. Поблизости нет других партизан, кроме того лишь отряда, где находится Николай. Вернее всего — туда именно направляется «Лебедь». В сопках недалеко от моря находятся партизаны. Быть может, они отдыхают. И никто из них не подозревает, что скоро на берег высадится десант, хорошо вооруженный. Окружат их, переловят. А потом начнется расправа. Может случиться даже так, что в последний момент Николай увидит своего отца.
Что он подумает обо мне?
У меня конвульсивно задергались губы.
— А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? — спрашивает меня Маслобоев.
Поворачиваю голову. Качаясь, двоится знакомое лицо с большим носом, насмешливо скалятся зубы.
— Каких кур?
— Не знаете? Хо-хо. Отчего же у вас руки трясутся?
Скоро заработала машина. Немного времени спустя пароход начал покачиваться. Я понял, что мы выходим в открытое море.
Часовой все время смотрит за мной. Помимо винтовки — у него еще ручная граната. За пояс заткнута. Своим присутствием он как бы напоминает мне, что судьба моя решена — смерть. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Сделаю только рейс, а дальше — балласт на шею и в морскую пучину. А тут еще Николай в воображении рисуется: светловолосый, с синими глазами, живой и любознательный; вот он мечтает, подготовившись, поступить в технологический институт, и я ему сочувствую в этом. И что же? Этот здоровый и румяный парень, которому жить бы и жить, скоро будет уничтожен.
Голова моя разваливается от горьких дум.
Я работаю машинально, без участия мозга, только благодаря многолетней практике. Руки сами знают, что нужно делать.
С каждым ударом моря, при каждом крене часовой пугливо озирается. Лицо у него становится бледным, с зеленоватым оттенком, глаза мутнеют. Он положил винтовку на настилку, а сам держится за токарный станок, чтобы не свалиться.
— Чтоб дьяволы слопали вас вместе с кораблем! Ох, до чего мутит...
На машиниста меньше действует качка. Он рассказывает мне:
— Где Зубаревский отряд партизан? Уничтожен. А где Чижаевская шайка? Всю ее переловили и на солнышко посушить повесили. Чудак! Тут пушки, винтовки, пулеметы, а там только дробовики да самодельные пики. Куда уж эти бараны лезут сражаться против львов?
Я стараюсь не слушать Маслобоева, но слова сами назойливо лезут мне в голову. Он кажется мне исчадием ада. Хочется броситься на него, столкнуть его под размах мотыля, чтобы машина окрасилась человеческой кровью. Но я молчу. Только крепче стискиваю зубы.
Маслобоев подходит ко мне ближе.
— Скажи на милость, господин большевик, зачем это ваши коммунисты хотят свергнуть самого бога?
Обыкновенно я очень осторожно и терпеливо относился к религиозным чувствам другого человека. А тут случилось нечто странное. Глаза у меня полезли на лоб. Я придвинулся к машинисту почти вплотную. Он взглянул на меня и сделал шаг назад.
— У вас лицо злое, как морда у рыси.
Как я удержался, чтобы не вцепиться в его горло?
Вместо этого я начал шарлатанить.
— Не в этом дело, господин машинист, — говорю я сквозь зубы. — Теперь я задам вам вопрос.
— Ну?
— Жена у вас есть?
— Да.
— А бога любите?
— Бога нельзя не любить: он есть альфа и омега.
— Так. Теперь скажите: что вы стали бы делать, если бы свою жену застали спящей в постели с самим богом?
Маслобоев дернулся, ощетинился и громко крикнул:
— Дьявол!
Он повернулся и быстро полез по железным трапам паверх.
В этот именно момент и родилась у меня мысль, от которой самому стало страшно.
Я попал в неприятельский стан. А война есть война. Не я выдумал ее, будь она трижды проклята. Тут — кто кого одолеет: если не мы их, то они нас. А сам я что теряю? Впереди у меня так или иначе — черная пасть смерти. Ладно! В таком случае всем могила — на дне моря.
До сих пор не могу понять, что тогда произошло со мною. Я действительно превратился в дьявола.
С холодной ясностью я создавал план уничтожения. Кого? Живых людей. А те, что в сопках скрываются, разве падаль какая? И в окаменевшем сердце не было больше ни чувства жалости, ни угрызений совести.