Однако после третьей рюмки сливовицы любопытство Франца Фердинанда увяло. Его жажда мести иссякла. Юноша испытывал теперь потребность только в одном: чтобы его признали хорошим сыном и любили. И чтобы «он» тоже его любил, — в мыслях и разговорах с самим собой Франц Фердинанд всегда называл отца не иначе как «он», да, именно «он». Франц Фердинанд тогда все для него сделает: выпьет еще рюмку водки, щелкнет каблуками, пойдет добровольцем в армию — хоть завтра. Все равно его класс должен весной пройти осмотр, поэтому одно на одно, хотя, конечно, можно надеяться, что при обычном осмотре как-нибудь отделаешься, особенно когда у тебя такая узкая грудь… Поэтому и решение пойти добровольцем — просто жертва, чтобы доставить «ему» радость.
Франц Фердинанд, растрогавшись, выпил еще одну рюмку, прислонился головой — впервые за столько лет — к плечу отца и открыл ему свое решение пойти в армию добровольцем. Высказать все это оказалось довольно трудно: язык плохо слушался, он лежал во рту, как кусок дерева, Франц Фердинанд давился, запинался. Однако Ранкль все понял. Им тоже овладела хмельная растроганность. Громко смеясь, он растрепал висевшие прядями пепельно-белокурые волосы Франца Фердинанда и назвал его настоящим немецким мальчуганом, своей гордостью и зеницей ока. Потом, заказав новую порцию водки, он наклонился к сыну и, пользуясь случаем, стал на ухо разъяснять ему, какая это великая вещь — мужская солидарность. Полагаться можно на мужчин и только на мужчин. На женщин — никогда. Франц Фердинанд еще не раз убедится в этом, если это идиотское завещание, вопреки всем предположениям, останется в силе. И каких сюрпризов ему тогда ждать от его кузин, Валли и Адриенны, — одному черту известно. Валли с ее необузданностью способна в один прекрасный день вместе со своей частью наследства броситься на шею первому встречному авантюристу (ходят слухи, что она опять помолвлена, на этот раз — с каким-то венгерским гусаром, с которым только что познакомилась во время своей последней поездки на санитарном поезде Мальтийского ордена{4}). А Адриенна, которая, по последним сведениям из Женевы, где она якобы «учится», якшается там со всякими типами без роду, без племени, уж наверное захочет превратить «Тагесанцейгер» в социалистическую газетенку. Осознает ли Франц Фердинанд всю ту огромную ответственность, которая при подобных обстоятельствах на него ложится?
Франц Фердинанд не осознавал ее. Он заснул. И лишь на улице, после того как при помощи Ранкля, по доброму студенческому способу, засунул палец в рот, он более или менее пришел в себя.
— Ну, а теперь, — спросил Ранкль предприимчивым тоном, — как мы завершим этот вечер? — Он просвистал сигнал к кавалерийской атаке и скомандовал: — Эскадроны, по коням, марш-марш!
Ночной кабачок «Монте-Карло» был переполнен. И так как скоро должны были закрывать, портье сначала не хотел их впускать. Но в Ранкле сразу же пробудилась «сильная личность». Он поднял скандал и вскоре получил удовлетворение. Управляющий, который подоспел на подмогу портье, вынужден был капитулировать: хотя кабачок и в самом деле переполнен, но господам поставят раздвижной столик, и притом у самой эстрады.
Так и сделали, и Ранкли торжественно вошли в зал. Франц Фердинанд — с зеленоватым лицом и пошатываясь, его отец — гордо выпрямившись, словно офицер на параде.
В зале, полном табачного дыма, шума и суеты, царило бурное веселье. Дамский оркестр — участницы его были одеты цыганками — играл на скрипках вальсы и танго. За большей частью столиков пили шампанское. Манишки безупречной белизны, наверняка никогда не соприкасавшиеся со скверным мылом военного времени, склонялись к жемчужным колье и голубым лисицам. Достаточно было взглянуть на подносы кельнеров и сразу становилось ясно, что продуктовые ограничения здесь не играют никакой роли.
Все цены на винной карте были трехзначные. Ранкль почувствовал, как кровь в его шрамах начинает стучать. Они с сыном, совершенно очевидно, попали в спекулянтское гнездо, где всякая сволочь, наживающаяся на войне, ни в чем себе не отказывает, а в это время на фронтах… Но тут Ранкль отвлекся от своих негодующих наблюдений. Оркестр заиграл туш. Большая люстра под потолком погасла и, озаренные зелеными и красными лучами прожекторов, на эстраде появились шесть девушек в восточных костюмах. Их предводительница, пышногрудая блондинка — такие особы чем-то напоминают преждевременно расцветшие пионы и любят, когда их называют сладостными и грешными, — объявила, что будут исполнены подлинные арабские танцы баядерок.