В душе его вдруг вспыхнули горечь и гнев, а с гневом возникло и решение. «Пора стать другим, — сказал он себе, — пора покончить с половинчатостью и вялостью, но совсем не так, как хочет отец! О нет! В обратном смысле, против отца!
Против мира, в котором жил отец, против лицемерия этого мира, его безнравственности, шовинизма, войн… всего! Пора стать наконец мужчиной!»
X
Небо за низкими окнами мастерской вспыхнуло оранжевым светом. Подул легкий ветер. И вдруг, помимо запаха дерева, лака и столярного клея, повеяло и конским навозом, и сеном. Вдали засвистел паровоз, пронзительно и отрывисто, словно заикаясь. Это подавал сигнал вечерний поезд из Полтавы, он уже прошел по железнодорожному мосту через Днепр и теперь сигналил стрелочнику на крутом перегоне у Киево-Печерской лавры, что направляется в центр Киева. На дворе перед мастерской кто-то нетерпеливо крикнул:
— Варя! Куда ты запропастилась? Сейчас придет отец. Поставь-ка щи разогреть!
Роберт Каливода еще раз положил широкий мазок на верхней доске березовой полки, которую он красил, и окончательно отложил кисть.
Из своей закуты в конце мастерской неторопливо вышел мастер. Он сдвинул на лоб очки в погнутой никелированной оправе, недовольно сморщив бугроватое лицо, окинул внимательным взглядом длинный ряд еще не покрашенных полок и пробурчал сквозь рыжую растрепанную бороду:
— Ты что, уже решил пошабашить?
— Как видите, Афанасий Кондратыч, — ответил Роберт, не прерывая размеренных движений. Он перелил оставшуюся краску в канистру, вымыл кисть, заткнул бутылку со скипидаром и вытер руки о свой фартук, уже покрытый пятнами всех расцветок. Когда он увидел, что мастер продолжает жевать рыжую прядь бороды, пристально его рассматривая, он спокойно заметил: — Я и так уже полчаса переработал.
— Переработал! — передразнил его тот. — Попробовал бы кто раньше заявить мастеру, что переработал. Да еще если военнопленный… Знаю, знаю, вас, чехов, теперь за пленных не считают… Еще одно достижение революции! Как и всякие там переработки, тарифные ставки да профсоюзы… Одни достижения, а Россия летит к чертовой матери… Ну да вам на это, конечно, наплевать…
Роберт не ответил, снял фартук и взял свою куртку.
Мастер побагровел.
— Эх вы, бездельники! — Он сплюнул, растер ногой плевок, словно хотел раздавить червяка, и поплелся обратно, в свою закуту.
Роберт только пожал плечами, сунул куртку под мышку и вышел во двор — умыться. В первое мгновение ему пришлось зажмуриться, так сильно слепило солнце, садившееся за крыши слободы Михайловки, расположенной на взгорье, но в воздухе уже чувствовалась вечерняя свежесть позднего лета.
У колодца стоял старик Василенко, работавший на дисковой пиле, и чистил кастрюлю, в которой из дому носил в мастерскую обед. Его прозвали дядя Котофеич за то, что он по-кошачьи выгибал спину во время работы, а также из-за жидких седых усов, которые по-кошачьи торчали по обе стороны плоского носа, перебитого в 1905 году казаками. Он дружески подмигнул Роберту светлыми, слегка навыкате, глазами.
— Добрый вечер, Роберт Робертович. Мы оба нынче запоздали, как видно. Забыл в обед прополоскать посуду, а теперь все присохло. Не отдерешь, чтоб ей пусто было! А если принесу домой немытую, мне моя старуха покажет! Ну ладно, теперь как будто чисто! — Василенко отошел и уступил Роберту место у колодезного корыта.
— А ты почему еще не ушел?
— Вечно одно и то же, — отозвался Роберт, начиная плескаться. — Сначала у них нужной краски нет готовой, и сидишь без дела. Потом заявляют: «Не можешь же ты начать какую-нибудь вещь и не закончить, бросить», — и вот остаешься, доканчиваешь. А если ты потом вообразишь, что все ладно, — ошибаешься, мастеру всегда кажется, что еще рано.
— Ясно. Для него ты вечером всегда уходишь слишком рано, а утром являешься слишком поздно. — Василенко уже успел вытащить из-за голенища свою коротенькую трубку и теперь неторопливо выбивал ее. Затем так же неторопливо стал набивать табаком. — И что он от этого имеет, хотел бы я знать. Хозяину дела нет. А у мастера, верно, подгонялка в крови сидит. — Старик раскурил трубку и стал ждать, когда Роберт кончит умываться.