Потом они вместе вышли и зашагали по пыльной улице, которая вела в слободу. Когда Роберт хотел на ближайшем углу свернуть, Василенко его удержал:
— Эй, погоди! Куда ты так торопишься?
— Куда? — Роберт удивленно взглянул на старика. — Домой. Я же там живу.
— Верно, ты живешь там, все правильно… А как ты там… все еще один, или?.. — Василенко не докончил и по-кошачьи выгнул спину.
Роберт снова удивленно на него посмотрел:
— Или? Что ты имеешь в виду?
— Да ничего. Просто удивляюсь, как ты со жратвой устраиваешься, коли у тебя никого нет, кто бы о тебе заботился…
Роберт хорошенько не знал, как ему понять этот интерес старика к его домашним делам.
— Ну, что-нибудь всегда найдется, — уклончиво ответил он и добавил: — Чаще всего хозяйка, у которой я живу, со мной делится.
— Да-а? — Василенко многозначительно протянул это слово и погладил усы. — Значит, ты немного потеряешь, если и не придешь. Знаешь что? Пойдем ко мне! У нас сегодня блинчики со сметаной… Ну как? Или ты, может, стесняешься? Или из-за моей Аграфены не хочешь? На этот счет не беспокойся, она уже несколько раз меня спрашивала, отчего я тебя не приведу. — Он звонко рассмеялся. — Ты у нее в фаворе. Да, да! «Этот учтивый чех», — так она тебя всегда называет. «Учтивый». И откуда, черт ее подери, она словечко-то такое выкопала!.. Ну пойдем! Или у тебя на сегодня другие планы?
Роберт в нерешительности помедлил с ответом. У него действительно было кое-что намечено. Он хотел воспользоваться вечером, чтобы написать доклад, который, в качестве делегата своей группы, должен был сделать на конференции проживающих в Киеве чехов. За последнее время в их среде очень усилилось влияние социал-демократов. Но до конференции оставалось еще три дня, поэтому работу над докладом спокойно можно отложить на завтра, а сегодняшний вечер провести у Василенко. Старику почему-то очень этого хочется, и любопытство Роберта было возбуждено; необходимо узнать, что кроется за приглашением; что-то кроется, иначе дядя Котофеич не стал бы его дожидаться. Ведь задержался Василенко не случайно, а нарочно остался во дворе, чтобы подстеречь его, это теперь Роберту было ясно. Но чтобы не показать и виду, он изобразил нерешительность и колебания:
— Да уж не знаю… Мне бы, собственно, следовало сесть за один доклад… но если у вас будут блинчики — отказаться я не в силах.
— Вот видишь, я наперед знал! — радостно воскликнул Василенко. Он сунул трубку обратно за голенище и повис на руке Роберта. — А теперь пойдем скорее, у старухи, наверное, уже тесто на сковородке.
Когда они прошли часть пути, беседуя лишь о том, с чем лучше есть блинчики, старик вдруг сразу перешел на другое:
— Значит, доклад тебе надо писать? Скажи, пожалуйста, а я и не знал, что ты писатель.
— Брось, что ты выдумал! — возразил Роберт. — Как будто ты сам на последнем профсоюзном собрании не докладывал о работе комиссии по зарплате! Доклад, который я собираюсь сделать в нашей организации, будет таким же простым и коротким.
— Гм! Когда ты говоришь «наша организация», ты имеешь в виду — чешскую?
— Ну да, а какую же еще?
— Какую еще… гм… какую еще? — Василенко подергал себя за кончики усов и несколько раз откашлялся перед тем, как снова заговорить. — Ты теперь частенько шушукаешься со своими земляками, Роберт Робертович, и притом… только, пожалуйста, на меня не обижайся, но когда я подумаю, к примеру, что делают эти ваши легионы… они же помогают нашей буржуазии и вообще всем капиталистам и по эту и по ту сторону затягивать войну. А тебе, как рабочему, да еще и умнику, давно бы догадаться, ради чего эта банда продолжает войну.
— Ты ломишься в открытую дверь, Тарас Алексеевич, — возразил Роберт, который теперь отлично понимал причину приглашения. Он засмеялся тихонько, снисходительно. — Конечно, я догадался. И не вчера. И не один я, а многие среди наших. Поэтому мы уже в апреле, здесь, в Киеве, положили начало нашему социал-демократическому движению{63}. Теперь у нас крепкая организация с группами и в Москве, и в Петрограде, и во всех лагерях военнопленных, где только есть чехи и словаки. В одном Киеве у нас четырнадцать групп, и в них тысяча сто человек!
На старика слова Роберта, казалось, не произвели того впечатления, которого тот ожидал. Скептически покачивая головой, Василенко заявил: