— Оставь меня! Проклятье! — Он пытался высвободиться, но Оттилия повисла на нем и зарыдала в голос. Тут же в детской поднялся крик и плач.
— Тихо! — заорал Ранкль. — С вами с ума сойдешь… — Но вдруг мгновенно преобразился, голос его сделался елейным, да и сам он весь извивался, будто готов был влезть в трубку. — Алло? Господин председатель Мунк? Простите, что беспокою в столь ранний час… Ранкль, доктор Фридрих Ранкль, я уже имел честь… Да, да, разумеется, я вовсе не хочу отнимать у вас драгоценное время… Да, перехожу к делу, вы, наверное, уже читали в «Тагесанцейгере»… Как? Не читали?.. Дело об оскорблении личности… Совершенно верно… Простите, не понял… Да, разумеется, в сущности, это… Тем не менее такая… как вы изволили выразиться?… безделица может в известных условиях, особенно в моем положении… О, у вас, уважаемый господин председа… Простите, но тут я должен возразить: по заслугам и честь… ха-ха, превосходно. Очень хотелось бы смотреть на это столь же юмористически… Буду чрезвычайно вам обязан, вы меня очень успокоили, в самом деле это… Простите, что вы сказали? Алло! Алло?.. Так точно. Еще раз премного вам… Алло?… Алло! Алло!
Ранкль еще секунду стоял, застыв в низком поклоне, с трубкой в руке. Часы пробили четверть девятого. И вновь с ним произошла мгновенная метаморфоза. Он выпрямился, бросил трубку на рычаг и зашагал по коридору к платяному шкафу.
Оттилия как рухнула на табурет, так и просидела весь разговор под бюстом Теодора Кёрнера. Наконец она попыталась встать, но снова села. В голове была какая-то странная пустота. Что случилось? Взгляд ее упал на скомканную газету, которую она подобрала с пола и все еще держала в руке. Она машинально расправила ее и машинально прочла:
«При рассмотрении иска, предъявленного бывшему бухгалтеру «Торговой компании Ге-Му», Йозефу Покорному, поверенный главного истца господина коммерции советника Казимира Мунка потребовал, чтобы в интересах национальной обороны дело слушалось при закрытых дверях. Ходатайство было вынесено после того, как ответчик заявил о своем намерении представить доказательства, изобличающие дирекцию фирмы в том, что она будто бы прибегала к нечестным махинациям для получения заказов от государственных учреждений и полугосударственных организаций, как-то — Югендвер. Ходатайство было опротестовано защитником Покорного, но председатель отклонил…»
— Дай сюда! — бросил Ранкль и выхватил газету. Он уже был в пальто и шляпе. Подложенные ватой плечи скроенного по военному образцу пальто, бархатистый отлив котелка, лихо закрученные кверху кончики усов — все это создавало впечатление достоинства, силы и молодцеватости. Он нагнулся к Оттилии, запечатлел на лбу обязательный прощальный поцелуй, потерся щекой о ее губы и исчез за дверью, прежде чем она успела что-либо спросить.
На улице он убавил шаг, сдвинул котелок на затылок, закурил сигарету и стал помахивать зонтиком, будто тросточкой. «Как видите, господин Мунк, мы тоже умеем стоять выше подобных безделиц!» Но на сердце у него кошки скребли. А что, как не удастся заткнуть рот бухгалтеру Покорному? Что, если как-нибудь иначе просочатся слухи, каким путем «Ге-Му» получила монопольное право поставки сукна для форм Югендвера? «Ах, чепуха, чепуха! Только без паники! Выше голову, и держаться уверенно, тогда все будет хорошо!»
IV
На Западном вокзале в Вене Адриенна сразу увидела отца, еще до того, как поезд остановился. Макс Эгон Рейтер стоял у турникета, посреди платформы, в самой толчее и все же казался отгороженным от теснившихся вокруг людей, словно был накрыт невидимым стеклянным колпаком.
Протяжный скрежет тормозов оборвался. Белые клубы пара все на миг заволокли, потом рассеялись, вновь открыв пододвинувшийся совсем близко турникет.
Адриенна окликнула отца. Стеклянный колпак распался. Макс Эгон торопливо обвел взглядом вагоны и неуверенно (будто раздумывая, не лучше ли ему повернуть обратно и убежать) двинулся навстречу дочери.
Щегольской мундир офицера автомобильного корпуса сидел на нем мешковато. «Словно взятый напрокат дешевый маскарадный костюм», — подумала Адриенна и вдруг заметила, что косматые брови отца поседели. В остальном он почти не изменился, казался все тем же повзрослевшим против воли юнцом, тем же чуть недоуменным зрителем, наблюдающим из ложи мировой спектакль, — словом, таким же, что и летом 1914 года, когда он прощался с ней на пражском вокзале, перед ее отъездом в Швейцарию.