Адриенна сидела молча, захваченная мягким очарованием дня. Макс Эгон, казалось, тоже ему поддался. Но вдруг с несвойственным ему возмущением указал на улицу.
— Какой подлый обман! Фу! Видимость тепла, лета, жизни, — а ведь все лишь отголосок ушедшей поры. Вот уж подлинно австрийское изобретение — бабье лето! Его вполне могло бы сочинить какое-нибудь императорско-королевское министерство по управлению делами природы, — закончил Макс Эгон с лукавой улыбкой и подмигнул.
И все же Адриенне опять показалось, и впечатление теперь еще усилилось, что отец старше ее даже не на одно поколение, что он совсем-совсем старый, отживший человек.
— За каждой осенью приходит весна, папа! — поспешила она сказать и тут же покраснела. Какая пошлость! — То есть… я думаю… — пробормотала Адриенна.
Он взял ее руку и погладил, словно Адриенна все еще была той крошкой, которая однажды прибежала к нему в слезах, потому что обожгла язык печеным яблоком.
— Ничего, девочка, ничего. Тебе незачем мне объяснять. Я и сам знаю, что кажусь в достаточной мере устаревшим. Или мумифицированным, если тебе больше нравится… Нет, не отрицай, ведь это именно то, что ты сейчас обо мне подумала… и в известном смысле я с тобой согласен; я в самом деле опоздал родиться. На несколько столетий. Видишь ли, мне бы следовало жить в эпоху барокко. Вот уж подходящее было время для неизлечимых скептиков, все подвергающих сомнению, особенно свое собственное духовное и прочее бытие, и тем не менее способных отлично жить в мире, полном противоречий и перемен, ибо мир этот был для них всего лишь грандиозным спектаклем — театром, который не принимаешь всерьез, но чьим чарам охотно поддаешься… Господи, не знаю, что со мной сегодня: я болтаю и болтаю, словно выпил лишнего. Но, к счастью, мы уже сворачиваем на Шварцшпаниерштрассе. Готовься, девочка! Приехали!
V
Горничная в отглаженном черном платье и накрахмаленной кружевной наколке, словно не было никакой войны, эрзац-тканей и нехватки мыла, открыла перед Адриенной дверь в отведенную ей комнату и сделала книксен — в который уже раз за короткий путь от холла до второго этажа гостевого флигеля! От такого «допотопного изъявления почтительности», как мысленно назвала это Адриенна, ее мутило. Столь же досадно было ей обращение в третьем лице множественного числа, ставшее уже непривычным, слишком много будило оно тягостных воспоминаний о «сугубо буржуазной» среде ее юности.
— Не прикажут ли барышня принести наверх чемоданы? Или, может, у барышни будут другие распоряжения?
Адриенна уже готова была просить горничную прекратить впредь всякие книксены и церемонные обращения, но вовремя вспомнила просьбу Макса Эгона посчитаться с традиционным барским укладом дома Зельмейеров. И прикусила язык.
— Нет, спасибо, больше ничего не надо. Принесите только маленький чемоданчик. Незачем тащить наверх большой, он может преспокойно остаться внизу.
Горничная опять присела.
— Если барышня разрешат, я уж лучше оба принесу. Тогда барышня смогут переодеться к «диннер».
Иностранное слово она произнесла жеманно, на подчеркнуто английский лад, как видно, перенятый у хозяйки. Адриенне вспомнился ходивший у них в семейном кругу и, вероятно, сочиненный Александром Рейтером анекдот об англомании Серафины Зельмейер. Знакомый, встретив эту даму в ясный осенний день, весьма странно наряженную, на аллее венского Аугартена, с изумлением спросил, почему она разгуливает в дождевом плаще и капюшоне, когда на дворе солнце. На что та ответила: «Вы разве не читали газет? В Лондоне густейший туман!» Адриенна улыбнулась. Горничная приняла ее улыбку за знак согласия, еще раз сделала книксен и убежала, прощебетав: «Целую ручку!»
Адриенна вздохнула полной грудью, словно долго сдерживала дыхание, боясь наглотаться дыма или смрада. Только теперь она огляделась. Отведенное ей помещение состояло как бы из двух комнат, соединенных между собою чем-то вроде арки. Комнаты занимали всю ширину флигеля, судя по тому, что с одной стороны, в двойное окно, виднелись фасады домов, а с другой — в балконную дверь — деревья и увитые плющом стены парка. Эксцентричный вкус, которым славилась живая, как ртуть, хозяйка дома, сказался и на убранстве. Тут причудливо смешивались рококо и модерн, дамский будуар и выставочный зал «Сецессиона». В парчовый балдахин широченной кровати были вделаны ультрасовременные светильники. На стенах, оклеенных обоями, изображавшими пасторальные сценки, висели натюрморты кубистов, а под ними на наборных консолях тикали бронзовые часы. В стеклянных шкафчиках на высоких ножках в стиле Людовика XVI красовались вперемежку негритянские скульптуры, черепки античных амфор, экзотические маски с тихоокеанских островов и всевозможные безделушки и сувениры, привезенные Серафиной из ее путешествий. А подле камина розового мрамора, украшенного алебастровыми крылатыми купидонами в обрамленных золотом медальонах, стояла книжная полка из стекла и стали.