— Стойте! Стойте! Ради бога! — прервал его, расхохотавшись, Зельмейер. — Не то вы, чего доброго, еще сделаете из меня поджигателя и нигилиста!
Макс Эгон тоже рассмеялся.
— Вы забываете, дорогой господин Зельмейер, — сказал он, еще быстрее потирая руки и отвечая шуткой на шутку, — что мой консерватизм никогда не допустит подобного преувеличения. Но радикалом вы ведь разрешите вас назвать? При вашей общеизвестной оппозиционности и…
— Оппозиционность! Оппозиционность! — снова прервал его Зельмейер. — Разумеется, мы в оппозиции, порой даже возмущаемся, но ведь это все очень относительно. В конце концов много ли нужно, чтобы казаться разумнее, живее и радикальнее, чем тот сиятельный слой, который у нас в Австрии вершит всеми делами правительства и вообще представляет государство. А по существу, мы тоже всего лишь активы одного огромного имущества неплатежеспособного должника. — Он говорил уже не с насмешкой, а слегка меланхолически, но так же быстро и непринужденно вернулся к ироническому тону. — Однако это вовсе не означает, что банкротство непременно кончается трагически. Немало моих конкурентов на банковском поприще лишь путем… ну, скажем, успешного банкротства достигли тех высот, какие занимают сейчас. Однако я отвлекся. Что я хотел сказать?.. Ах да! Как вы полагаете, дорогой мой, может ли мой радикализм, несмотря на его подозрительную капиталистическую основу, сослужить мне службу у вашей дочери?
— Простите… не понимаю, какую службу?
— Я хочу сказать, ответит ли она мне на тот вопрос, о котором мы перед тем говорили?
— На тот вопрос? — Макс Эгон перестал потирать руки и, нахмурив лоб, разглядывал свои ногти. — Гм, это же… откровенно говоря, я ждал как раз обратного. По дороге сюда я внушал Адриенне… чтобы она здесь у вас не затевала… гм… неподходящих… гм… анархистских или социалистских разговоров.
— Восхитительно! — вскричал Зельмейер, наклонился и сильно ущипнул Макса Эгона в плечо. Тот вздрогнул. Но Зельмейер не заметил. — Нет, в самом деле?.. — прыснул он. — Это великолепно! Любопытно, что вы обо мне подумаете, если я вам открою, что на днях встречался с целым рядом социал-демократических корифеев, и наших и заграничных, в Стокгольме, во время международной социалистической конференции!{67}
Макс Эгон не обманул ожиданий Зельмейера, он совершенно опешил и мог только пролепетать:
— Что? Вы… на социалистической конференции?
Чтобы сполна насладиться изумлением Макса Эгона, Зельмейер нарочно выдержал паузу.
— Не на самой конференции, — пояснил он с довольным смешком, — но в Стокгольме, когда она заседала. У меня там были кое-какие дела, и я воспользовался случаем, чтобы выяснить, как оценивают в кругах международной социал-демократии возможность заключения мира между государствами Антанты и Австрией.
— Ах, вот оно что! — И Макс Эгон похлопал себя по лбу. — Выходит, то, что о вас недавно рассказывали, все-таки правда.
— Скажите на милость! Так обо мне опять судачат. Где же? В баденских казино небось? И как это люди не могут найти себе более интересного занятия, чем придумывать всякие небылицы о Луи Зельмейере!
— Ну, после того, как вы сейчас намекнули на свои внеделовые встречи в Стокгольме, можно предположить, что рассказчики небылиц были не так уж далеки от истины.
Пустив к потолку несколько колечек дыма, банкир, прищурясь, глядел им вслед.
— А именно?
— Что вы в числе тех, кто зондирует почву для переговоров о сепаратном мире.
— Неверно!
— Простите, но это, так сказать, секрет полишинеля, уважаемый господин Зельмейер, во всяком случае, в нашем кругу ни для кого не составляет тайны, что такое зондирование имеет место.
— Верно. Но неверно то, что я имею к этому какое-либо касательство. К сожалению, и даже к очень глубокому сожалению. — Зельмейер мрачно пожевал сигару. — Потому что для подобной миссии мы, представители деловых кругов и серьезной либеральной политики, конечно, больше подошли бы, чем всякие графы-шаркуны и подхалимы из придворной камарильи, которым это доверили. Но наш брат редко ходит исповедоваться… — Он замолчал. — Что о вами? Почему вы так странно на меня смотрите?
Макс Эгон опять принялся потирать руки.
— Странно? Да нет.
— Подите вы! Конечно, странно на меня смотрите. Будто не понимаете.
— Признаться… — Макс Эгон откашлялся. — То, что вы сказали насчет исповеди, в самом деле показалось мне не совсем понятным. Не вижу, какое это имеет отношение к остальному: к зондированию… и… ну и к остальному.