Зельмейер, глядя на него с улыбкой сатира, подпрыгивал от удовольствия на мягком сиденье кресла.
— Черт побери! Вы в самом деле такой наивный или только прикидываетесь простачком?
— Пардон.
— Ну, хорошо, хорошо, верю в вашу невинность. Но скажите, дорогой мой, не так уж вы все-таки неискушенны, чтобы не знать, кто во дворце играет первую скрипку. Так кто же? Кто держит императора на привязи?
— Если верить сплетням, императрица.
— Если верить сплетням! — передразнил его банкир. — При чем тут сплетни? Это же факт, что в августейшем семействе командует Цита{68}. И не только в семейных делах. Вся эта история с зондированием затеяна и проводится ею и ее матерью, великой герцогиней Пармской… — Он остановился на полуслове. — Что вам теперь опять непонятно?
— Да нет, ничего. Только… что тут худого, если кто-либо из высочайшей фамилии печется о заключении мира?
— Ничего, разумеется. Худо то, что делается это по-дилетантски. И еще хуже, что августейшие дамы пекутся о мире на тот же манер, на какой дом Парма испокон века улаживал свои матримониальные дела: эгоистично, по-интригански и в клерикальных шорах. Потому усердное хождение в церковь — лучшая аттестация для участника в миссии мира. О людях, известных своим безверием, подобно мне, даже речи быть не может. — Зельмейер покачал головой и погрузился в созерцание своей сигары, но затем резким движением стряхнул с нее длинную белую манжетку пепла и продолжал: — Вы, может быть, полагаете, я шучу, но я и не думаю шутить. Императрица, уверяю вас, скорее согласится, чтобы у нее на глазах рушилось все государство, чем даст спасти его настоящему или воображаемому еретику. Знаете, что она сказала, когда ей доложили о свержении царя? «Это господня кара за то, что Романовы отошли от нашей святой католической церкви!» И я знаю от человека, слышавшего это собственными ушами, что когда императрица в последний раз была в Будапеште, она заявила своим приближенным: «Граф Бетлен{69} будет гореть в аду за то, что узаконил в Венгрии гражданский брак!» А при назначении Билинского… Но это заведет нас слишком далеко! Так о чем я говорил? — Он принялся растирать затылок. — В последнее время меня что-то подводит память. Старость, дорогой мой, старость!
Последние слова он произнес иронически-кокетливым тоном, который Макс Эгон тут же подхватил:
— Вы… и старость, господин Зельмейер? Вы и сами этому не верите.
Банкир притворно вздохнул.
— Хотелось бы не верить. Но после того, как красивая молодая дама уступила мне место в трамвае, я что-то усомнился в своей несокрушимой молодости. А если еще начинает изменять память… хотя стойте, кажется, вспомнил! Я как будто собирался досказать вам о зондаже, который предпринял в Стокгольме. Не так ли? Ну, как я уже говорил, я встречался там с целым рядом видных социал-демократов. На завтраках. Завтраки эти устраивал один мой давнишний приятель, швед, издатель газеты. И я самолично мог убедиться, насколько благоразумны и, по существу, умеренны эти господа. Это великое счастье. Поскольку после войны — проиграем ли мы ее полностью или на восемьдесят — девяносто процентов — нас неминуемо ждет период, ну, скажем, чтоб не каркать, период социальных волнений, многое тут будет зависеть от социал-демократических лидеров. Вот нам и смекнуть бы и за пять минут до решающего часа назначить их министрами, как это давно сделали в Англии и во Франции. Да только не хватит у нас смекалки, пожалуй, вы как полагаете? — Он снова раскурил погасшую сигару и лукаво подмигнул Максу Эгону.
Тот пожал плечами.
— Что могу я сказать столь дальновидному политику. Это было бы просто смешно. И не обижайтесь, но мне, право, странно, что вы хотите узнать от Адриенны, как в ее окружении расценивают послевоенные судьбы Австрии, ведь вы разговаривали с социалистическими лидерами, так сказать, с генералами. Адриенна же всего лишь незаметный рядовой…
— Именно потому, дорогой мой! Очень важно знать мнение незаметного рядового социалиста… надо хотя бы выяснить, как далеко при случае следует идти навстречу генералам, чтобы в один прекрасный день их взбунтовавшееся войско не смело их самих с пути.
Зельмейер с наслаждением растянулся в кресле и выдохнул большое кольцо дыма. Появление Адриенны в дверях веранды заставило его вскочить. С поразительным проворством он оказался на ногах и пошел Адриенне навстречу.
— А вот и она! Ай, ай, какая суровость! Это вовсе вам не идет, дитя мое! Вы, как видно, слышали, что я сейчас рассказывал вашему отцу? Но когда вы ближе со мной познакомитесь, то поймете, что все, что бы я ни говорил, нельзя принимать слишком всерьез. Вот! Садитесь сюда! Что вам предложить к чаю? Молоко или ром?