Погруженная в свои мысли, Адриенна долго простояла у окна, не видя того, что проносилось перед глазами. Внезапно она поняла, что находится уже в Чехии. Промышленный городок с черными флажками дыма приблизился, постоял секунду за прокоптелыми станционными постройками и скрылся из виду. Некоторое время рядом с железнодорожным полотном бежали рельсы заводской узкоколейки. Жандармы охраняли состав с углем, от которого был отцеплен паровоз. Со стен вагонов взывала неуклюже выведенная мелом надпись по-чешски: «Хватит!» Она будто жаловалась и обвиняла, загадочная, но недвусмысленная: хватит, хватит, хватит!
Вернувшись в купе, Адриенна уже не нашла там никого из прежних пассажиров, кроме полного господина с одутловатыми щеками хомяка. Новые ее попутчики, изнуренные женщины и пожилые мужчины в поношенной воскресной одежде, оживленно о чем-то толковали между собой, толстяк тоже участвовал в разговоре; часто повторяемые слова «забастовка» и «арест» заставили Адриенну насторожиться. Разговор шел на малознакомом ей чешском диалекте, и она не все понимала, однако разобрала, что спутники ее едут в Прагу, где должны судить их близких — рабочих милитаризованного металлургического завода, которые в ответ на сокращение хлебного пайка бросили работу и были арестованы, как мятежники.
Толстяк, кипя благородным негодованием, явно чувствовал себя в своей стихии. Попросил рассказать дела главных обвиняемых, честил на чем свет стоит императорско-королевскую юстицию, раза два ядовито прошелся по адресу самых высокопоставленных особ и — проверив, не подслушивает ли кто в коридоре — закончил грозным утверждением, что маленькому человеку пора наконец постоять за себя. Ему ничего не остается, как бастовать на военных заводах, бежать из армии в леса к зеленым да в рабочих кварталах, где ни черта не дают, громить булочные.
— Правильно я говорю? — пристал он к худому бледному человеку с пустым правым рукавом, молчавшему среди общего одобрительного гула.
Тот пожал плечами.
— Вы что, сосед? Уж не лишились ли языка?
— Нет. Сколько ни суди да ни ряди, от этого лучше не станет, а кроме того, никогда не знаешь…
— Чего? Чего не знаешь?
— Не напорешься ли на такого, который сразу побежит доносить в полицию.
Воцарилось молчание. Толстяк сидел ошеломленный и сопел, глубоко запрятав маленькие глазки. Одна из женщин задиристо спросила, это кто же в полицию побежит доносить? А тем временем розовощекий хомяк опомнился и язвительно спросил:
— А похуже шуток вы не припасли, уважаемый?
Считая, что разделался с одноруким, стер его в порошок, он принялся без передышки рассказывать анекдоты о суррогатах; анекдот за анекдотом, словно у него их был неиссякаемый запас.
— …и представьте! Стоит моему Каро показать сосисочку из этой официально рекомендованной первосортной конины, как он скалит зубы и давай на нее лаять. Ну, а сосиска — что бы вы думали? — лает в ответ.
Он первый прыскал со смеху после каждой остроты, и смех его звучал как-то особенно заразительно. Возглас сожаления, с каким он поднялся, когда кондуктор, приоткрыв дверцу, объявил: «Прага. Конечная остановка», — шел от чистого сердца. Уже натягивая старомодное грубошерстное пальто — при этом толстяк даже взмок от натуги — он рассказал последний анекдот о сигаретах из буковых листьев, марка «Победа».
— Смердит, и нет ее, даже опомниться не успеешь.
А когда он выходил из вагона, что-то вдруг блеснуло у него во рту; на его свист сбежалось с десяток жандармов и «агентов», очевидно, где-то поблизости ожидавших сигнала.
— У этих записать фамилии и адреса! — велел он, указывая на нескольких своих попутчиков. — А вон того взять! — Имелся в виду однорукий.
Адриенну даже всю передернуло от отвращения. Она подступила вплотную к толстяку. Зубы у нее стучали. Он, забавляясь, глядел на нее:
— А, фрейлейн! Видите, с кем вам пришлось вместе ехать. Что, перепугались маленько? Ну, вы можете…
Он отскочил на два шага. Адриенна швырнула ему в лицо свернутые в клубок перчатки.
— Провокатор! — задыхаясь, прошептала она. — Мерзавец!
— Оскорбление должностного лица! — Он рывком отвернул лацкан пальто; блеснула жестяная бляха. — Именем закона: вы арестованы! — Он махнул рукой; справа и слева от нее выросли два жандарма; мышиные глазки злобно вспыхнули. — Да вы еще из-за границы! Ну, сегодняшний день будете долго помнить! За это я ручаюсь.
Адриенна выпрямилась. Голосом, которого она за собой не знала (вспоминая впоследствии сцену на платформе, Адриенна уверяла, что это был не иначе, как голос ее прадеда, генерального откупщика табачной монополии Чехии), она отрезала: