Словно очнувшись от видений смерти, Ранкль вздрогнул, когда извозчик остановился перед его домом. Он чувствовал, что Франц Фердинанд исподтишка наблюдает за ним, и выскочил из экипажа.
— Живо! Бегом! Умыться, переодеться и в школу!
Дверь в квартиру была заперта, и ключ торчал изнутри.
— Не хозяйство, а черт знает что. — Ранкль нажал звонок и, не отнимая пальца от кнопки, стал колотить по обивке двери кулаком.
Кухарка советника по строительству Матезиуса с четвертого этажа сейчас же подошла к перилам лестницы, чтобы пошпионить. Ранкль, конечно, не поднял головы и не доставил ей этого удовольствия. Между обеими семьями существовала исконная вражда из-за того, чья очередь пользоваться прачечной; а потом, Матезиус выписывал чешскую газету, и ходили слухи, что он масон.
Ранкль забарабанил еще громче. Наконец в квартире послышались шаги. Открыла незнакомая женщина в белом халате. Ранкль отпрянул. Незнакомка присела.
— Целую ручку, — сказала она, — поздравляю с младенцем, господин профессор! — Она протянула ему руку, все стало ясно. — Я акушерка, у вашей супруги были преждевременные внезапные роды. Ничего удивительного, она же переволновалась из-за смерти отца, но все обошлось отлично. Сейчас ваша супруга спит, и ее ни в коем случае не следует тревожить, даже господину профессору. Но вы можете быть совершенно спокойны. Поздравляю.
— Так, так, великолепно, — пробурчал Ранкль, сунул акушерке последние пять крон, которые у него еще оставались, и вознамерился пройти мимо нее в ванную.
Однако она остановила его:
— Разве вы не хотите взглянуть на ребеночка, господин профессор? К нему-то вы ведь можете войти… Нет, не там! В кабинете! Извините, я пойду вперед… Так, вот здесь. Посмотрите, какой младенец, ну разве не картинка?
Склонившись над плетеной колыбелью, Ранкль увидел сначала только красное пятно величиной с ладонь. Постепенно он разглядел черты уродливого старообразного сосунка. Тонкий голосок захлебывался от судорожного плача. Ранклю казалось, что в голове у него жужжит шмелиный рой. «Отвратительно… — это была его единственная мысль, — на меня он ничуть не похож».
Он резко повернулся, намереваясь уйти. На пороге Ранкль задержался и, энергично откашлявшись, осведомился:
— А кто он, собственно? Парнишка?
— Нет, опять девчушка, господин профессор.
— И это еще! — Он громко хлопнул дверью в ванную.
VII
Ранкль явился вовремя. Он вошел в здание гимназии как раз в ту минуту, когда звонок возвестил начало первой перемены, и гимназисты хлынули из классов в коридоры. Ранкль принадлежал к тем натурам, для которых наслаждение властью никогда не теряет прелести новизны. Эта порода людей может потерять вкус к чему угодно — к еде, к вину, к любви, но к власти — никогда. Властью он наслаждался всегда, как бы часто он ни вкушал ее в одной и той же форме. Чувство удовлетворенности, которое Ранкль испытывал, когда при его появлении в конце школьного коридора сутолока и шум мгновенно стихали, не потеряло своей свежести за восемнадцать лет службы. Вот и сегодня ему показалось, что он пьет возбуждающий напиток. Совершенно непроизвольно он слегка отставил локти — манера, которой он так восхищался у офицеров союзного германского рейха. Забыты были и ночь в полицейском участке, и приступ отчаяния во время поездки на извозчике, и лицо новорожденной. Исчезли все следы малодушия и слабости. Пусть змеиное отродье поостережется!
По пути в учительскую Ранкль грозно разнес ученика за вялый поклон и объявил для всего четвертого класса час дополнительной штрафной гимнастики, чтобы научить эту распущенную банду военной дисциплине, которую необходимо соблюдать и в раздевалке.
Когда он вошел в учительскую, его «Доброе утро, господа!» до того напугало коллегу Клепетаржа (он преподавал чешский и стенографию, предметы необязательные и потому не заслуживавшие внимания), что погруженный в изучение ведомственного циркуляра учитель выронил лупу, которой пользовался при чтении. Ранкль, обычно не пропускавший случая поиздеваться над «необязательным преподавателем бесполезных языков и шрифтов», сегодня не обратил на него никакого внимания, а промаршировал прямо к кафельной печке, возле которой стояли три члена следственной комиссии: Урбаницкий, доктор Турнонвиль и Кречман.
Урбаницкий наблюдал за своим эмалированным кофейником, стоявшим в духовке печи. Вырванный из своего идиллического пенсионерского существования где-то под Зальцбургом и на время войны снова привлеченный к работе, этот естественник, маленький, похожий на старого какаду, желал только одного: чтобы его оставили в покое. На всех совещаниях он упорно молчал и лишь иногда кивал своим собственным мыслям. Он делал это и сейчас, в то время как оба других вели между собой весьма резкий разговор.