Школьный звонок, возвестивший об окончании первой перемены, лишил Ранкля его слушателей и напомнил о том, что настало время последнего допроса. Он окинул взглядом учительскую. Собственно говоря, господину из областного школьного совета следовало бы уже быть здесь!
Турнонвиль словно угадал его мысли.
— Да вы не беспокойтесь! — заметил он с коварной любезностью и указал на дверь директорского кабинета. — Он уже с полчаса сидит у шефа. Впрочем, там есть еще кто-то посторонний, — добавил Турнонвиль, понизив голос, — вы не представляете, кто бы это мог вступиться за Грдличку?
— Нет. Да это и не имеет значения. — Ранкль раскрыл портфель и выгреб протоколы прежних допросов. Здесь, написанные черным по белому, имелись аргументы, достаточные, чтобы свести на нет любое вмешательство. Пусть только попробуют! Он убежден в своей правоте. Ранкль чувствовал себя в этой школьной истории не только обвинителем, но и лицом, которому доверено защищать высшие национальные и государственные интересы. Впрочем, в задержке допроса есть и свои плюсы: обвиняемого, вызванного в кабинет истории на без четверти девять, эта задержка должна окончательно сломить.
В кабинете дирекции громко расхохотались. Урбаницкий, допивший свой кофе и занявшийся мытьем эмалированного кофейника, сказал с обычной неуверенной улыбкой, обращаясь ко всем:
— Они, видно, там сговорились.
— Сговорились или нет — это никак не может повлиять на результаты нашего следствия, — воскликнул Кречман. Он давно ждал случая выставиться перед Ранклем. — Я вообще считаю сегодняшний допрос только своего рода похоронной формальностью.
— Браво, — заметил Турнонвиль. — Как это сказано в «Натане»:{6} «А еврей должен быть сожжен».
Зоб на шее Кречмана снова вздулся. Вмешался Ранкль:
— Ваше замечание, коллега, кажется мне абсолютно неуместным. Причем тут еврейский вопрос?
— Простите, мне только захотелось процитировать немецкого классика.
— Но и слова немецкого классика, если их применять не к месту, могут лжесвидетельствовать.
Урбаницкий старался помирить спорящих:
— Господа, ну к чему этот спор? Ведь, по существу, мы все хотим одного и того же. Доктор Турнонвиль меньше всего на свете желал бы отвести от виновного заслуженное наказание, а у господина доктора Ранкля у самого сын в возрасте ученика Грдлички.
— Стоп! — раздался голос Ранкля, похожий на звук трубы. — Я не желаю, чтобы имя моего сына называлось рядом с этим субъектом Грдличкой. Вчера вечером мой мальчик попросил у меня разрешения пойти в армию добровольцем.
Урбаницкий весь как-то съежился. Кречман ликовал:
— Вот здорово! Такого меткого выпада вы не ожидали!
— Да, конечно, — мягко отозвался Турнонвиль, — à propos[14], этот выпад напоминает мне анекдот — вы, наверное, его тоже знаете — о некоем венском банкире, который рекомендовал своему наследнику пойти на фронт добровольцем. «Оскар, сыночек, — уговаривал он его, — такая мировая война бывает ведь не каждый день. На бирже ты успеешь поиграть и потом, а кто знает, сколько времени наша победоносная армия будет еще платежеспособна…» Ах, вы что-то хотели спросить, коллега Ранкль?
— Нет. Впрочем — да, я хотел бы знать, вы лично считаете этот анекдот удачным? — В его вопросе слышалась угроза.
Турнонвиль, явно смущенный, провел рукой по жидким волосам.
— Нет. Нет. Боже упаси! Удачным я его не считаю. Только типично австрийским. Ибо, видите ли, наша победоносная армия вот уже около трехсот лет оказывается не очень-то платежеспособной, и все-таки она отбила турок, нанесла первое поражение Наполеону, да и сейчас выдерживает невесть что. Как видно, знаменитая австрийская небрежность, эта «игра событиями и людьми», является загадочным источником силы, о которой мы сами хорошенько ничего не знаем. Или это опять одна из моих навязчивых идей?
Он произнес эти слова с обезоруживающей откровенностью, но Ранкль был не таков, чтобы это могло изменить его взгляд на Турнонвиля (кстати, у того, наверное, не все дома) как на вечный источник беспорядка. И во имя национальных интересов с этим источником следовало в один прекрасный день покончить. Готовясь к этому дню, Ранкль уже давно вел в уме счет всем прегрешениям мосье Турнонвиля. В рубрику грехов был теперь занесен и коварный анекдот относительно армии. Ранкль обдумывал, как лучше дать понять неблагонадежному коллеге, что учитывается каждый его промах, когда из кабинета директора вышел офицер в новенькой элегантной форме военного пилота. Огненный чуб словно пылал над узким лицом, похожим на морду борзой, правый глаз был прикрыт темным стеклом монокля. От офицера исходил аромат дорогой кожи, смешанный с запахом экзотической сигареты. Стек с серебряным набалдашником, длинные колодки орденских лент, два иностранных знака отличия — Железный крест и турецкая Звезда — завершали в нем это странное смешение военного и фата.