К этому времени режим Габсбургов был настолько дискредитирован и его защита была предприятием настолько безнадежным, что в октябре — ноябре 1916 года даже самые закоренелые монархисты делали вид, что стали почти республиканцами. Легенда о хорошем императоре и о добрых старых временах стала создаваться позднее, когда выросло новое поколение, не переживавшее мрачные времена Габсбургов. Тогда и выступили на первый план реакционные историки и литераторы буржуазии, которые начали на все лады воспевать необходимость самовластья и прелести кнута в надежде реставрировать прошлое.
В связи с этим исторически правдивые романы Вайскопфа приобретают сегодня особую актуальность. Точка зрения писателя резко противоречит этому запоздалому восхвалению Дунайской монархии, и он, конечно, был прав, когда в одной из своих полемических статей писал в 1933 году, что в методы правления Габсбургов неизменно входили «обман, нарушение торжественных обязательств, религиозное, национальное и социальное угнетение». Вайскопф затронул в своей полемике этико-нравственную сторону вопроса, утверждая, что нельзя воскуривать фимиам правителям, державшимся обманами и преступлениями.
Возникает, однако, вопрос, каковы же подлинные цели настойчивых и многочисленных панегириков Австро-Венгрии и Габсбургам и какую краткую характеристику действительного положения монархии в 1913—1917 годы можно дать в дополнение к тому, что показано в романах Вайскопфа.
К отличительным чертам Габсбургского государства и администрации относился прежде всего всеобъемлющий и всепроникающий клерикализм, доведенный в своем ханжеском лицемерии до совершенства. Не случайно в 1758 году императрица Мария-Терезия в качестве королевы Венгерской получила от папы Клементия XIII для себя и для своего потомства титул «апостолического величества» в память первого венгерского короля XI века «равноапостольского святого Стефана». На протяжении XIX и начала XX века «его апостолическое величество» неизменно был одной из главных опор Ватикана в Европе, и Габсбурги пользовались, в свою очередь, огромным влиянием у папы римского.
Другой не менее важной чертой была крайняя бюрократизация государственного аппарата монархии. С одной стороны, император был всемогущим властелином, пережитком абсолютизма феодальных времен, живым и странным анахронизмом в центре капиталистической Европы. А с другой стороны, фактически руководил государственными делами не император и даже не его министры, а анонимные, ни перед кем не отвечавшие чиновники. Им не было числа, и священнодействовали они в сотнях и тысячах департаментов и ведомств огромной державы, третьей по количеству населения в тогдашней Европе.
Уикхем Стид привел в своей книге одиннадцать терминов, означавших прохождение бумаги от стола к столу, но хотя он в совершенстве владел немецким языком, он не в состоянии был перевести эти термины на английский или какой-либо другой язык: австрийский бюрократический жаргон был в те годы, вероятно, самым богатым в мире. Папский нунций, то есть посол Ватикана в Вене, смеясь, утверждал, что юноша, который дерзновенно пустил бумагу по этому бюрократическому кругу, успеет состариться, прежде чем она снова к нему вернется. И притом с ничего не значащей резолюцией. Даже вмешательство императора не могло бы замедлить или ускорить прохождение бумаги.
Это был какой-то призрачный мир канцелярских бумаг, соприкасавшийся с реальной действительностью главным образом в тех случаях, когда мощный государственный аппарат приходил в движение, чтобы «тащить и не пущать». А таких случаев было множество, ибо самый мелкий чиновник Габсбургского государства был твердо уверен, что единственным критерием свободы для подчиненных является свобода точно выполнять все параграфы законов монархии и вообще все предписания начальства. Жаловаться или обращаться к инстанции на ступеньку выше было бессмысленной потерей времени: бумага неукоснительно возвращалась вниз, и это, быть может, было единственным случаем, когда государственный механизм функционировал с завидной точностью. Недаром один из лидеров австрийской социал-демократии периода до первой мировой войны дал габсбургскому режиму красочное определение: «Абсолютизм, смягченный шалтаем-болтаем».
Никто и ничто в мире не могло изменить самую мелкую деталь церемониала императорского двора, и несчастная императрица Елизавета, жена Франца-Иосифа, должна была обедать в ненавистных ей длинных перчатках только потому, что столетия тому назад так было предписано за столом испанских Габсбургов. Все происходило по раз и навсегда принятому и застывшему образцу, и если бы мир рушился, то император узнал бы об этом последним, так как всеподданнейшее донесение о событии могло дойти до него только положенным путем — через много рук. Примерно так и произошло, когда в 1889 году единственный сын Франца-Иосифа, кронпринц Рудольф, покончил самоубийством.